Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Ну и ладно, ну и пусть — пусть думают обо мне что угодно; я тоже думаю; и надумаю, будьте уверены. Что, уже десять? Без каких-то минут; давно не сверяла часы, все некогда, а маманя все не удосужится снести к часовщику; и туфли в починку, те, фирменные, голландские сабо, которые в прошлом году папаня привез, ухлопав все туристские гульдены. Нет времени, нет времени… Конечно, охота стоять в очередях со всякими занудными пенсионерками!

Господи, что за жизнь!.. В школе — контрольные, сочинения, «шайбы» (так они называли двойки, а еще — «бананами»), таскание к директору, завучу, «неудовлетворительное поведение», мамашины «ахи», папашины нотации, разговоры по душам, даже угрозы и, конечно, болезни, врачи, справки… И снова — зубри, зубри, зубри, бедная студентка… любой преподаватель тобой помыкает… А потом — работа… а после работы — только успевай шевелиться — курнуть и то некогда, подымить самую малость, покалякать с друзьями, с добрыми друзьями, без которых жизнь не в жизнь. Найдутся делишки и поважней — дуй в магазины, беги за молоком, за колбасой… Придешь домой — надо кидаться стирать, мести, пылесосить, драить… Ах, сколько забот у женщины, девушки, хозяйки — разве все сосчитаешь, и потому куда лучше… во всяком случае, пока есть маманя… пока наша болящая маманя еще двигается… не думать о них. Лучше не ахать, не охать, не переливать из пустого в порожнее, лучше не биться головой об стенку из-за проклятой бытовухи, без которой, конечно, тоже не проживешь; бежать, бежать от всей этой чепухи и жить сегодняшним днем, этими, пусть малыми, радостями, которые дарит жизнь, вернее, которые человек устраивает себе сам, вырывает у жизни; кроме этих самых добытых собственными усилиями радостей, на сей земле нет ничего; день без радости — бремя, говорят англичане. Так-то, мамуля, так, моя дорогая…

А сегодняшний? Сегодняшний сентябрьский день, начавшийся привычной маманиной истерикой (воображаю, как она сейчас комкает свои три одеяла, мнет и терзает), после чего был вынужденный спринт из дома, который с каждым шагом, казалось, все больше отдалялся от нее, от Эмы, и проваливался куда-то в глубокий туман, наползавший от осенней Вилейки, — этот, как и все остальные, серый и выплывший из серого тумана день, — что сулит он? Куда зовет ее кривая улыбочка осеннего солнца, мазнувшая по щеке сквозь брешь в облупленной стене? Куда поведет этот легкий шелест ветерка, взметнувший завиток пыли на истертом, истоптанном тротуаре? И куда спешат эти рваные, белыми клочьями повисшие над городом облака? Куда их несет? Где они будут через час? В обед? Завтра?

— Эма, ты сегодня правда какая-то…

Дайва. Опять. Ей, видно, наскучило торчать на гранитном парапете и без всякой высшей цели разглядывать пустой, как рукав инвалида, двор. Да и холодно. На ней не мини, но и не макси, а так… миди, что-то жутко немодное. Да что поделаешь? Джинсы узковаты… Худеть надо… Жиров поменьше потреблять… Что ты, Эмка, какие жиры! С моим предком… Она соскочила с парапета, вернее, скатилась оттуда, расправила мятую ткань.

— Ты совсем скисла, Эмка. Вот-вот заплачешь.

— Я? — Эма через силу улыбнулась. — При нашей-то лучезарной жизни?

Дайва шумно вздохнула.

— Я вообще-то, Эмка, толком не представляю, что такое жизнь… Все только и болтают: жизнь, жизнь… А мне это ни о чем не говорит. Не воспринимаю. Или, скажем, воздух… Воздух, воздух, земля, земля… Ну и что? Да не все ли равно? Нам… И тому, кто говорит…

— Нет, видно, не все равно…

— Значит, не доросла…

— Не то чтобы… — Эма усмехнулась. — Не то чтобы не доросла, а как-то… Ну что мы знаем? О себе самих, например? Что можем знать? Даже не разберешь, кто дурак, кто не совсем. Вот жизнь и показывает, кто дурак, а кто только кажется дураком… Потому что глупость или умность не зависит от того, что человек сам о себе думает…

— А я… кажусь? Ну, тебе? — Дайва, и без того румяная, залилась багровой краской. — Кажусь дурой, скажи, а, Эмка?

— Не кажешься, успокойся, не кажешься… — Эма погладила ее по коленке, обтянутой светло-зеленым импортным чулком; пониже, сбоку, по ажурной поверхности сползали предательские петли. — А вдруг мы все… Представляешь, я иногда думаю, что мы все не знаем, чего хотим… мы… наша кодла…

— Другие, по-твоему, знают?

— Другие-то знают. Или хотя бы считают, что знают. Им легче.

— А нам?

— А мы, иногда мне кажется, прямо как на мостике без перил. Кое-как топчемся, а вдруг из-под него сваи выбьют?.. Тогда мы, натурально, в воду…

— Кто выплывет, а кто нет…

Девушки помолчали.

— Нет, правда, Эмка, я все-таки не знаю… — снова вздохнула Дайва, уставясь себе под ноги, может быть на втоптанную в песок металлическую пробку от пивной бутылки. — У меня такое чувство, будто я чем дальше, тем меньше соображаю…

— Вот уж беда!

— А то нет? Ничего, совсем ничего не знаю!

— Незнание — еще не грех, Дайвушка.

— А знание? По-моему, мы просто стараемся ничего не знать. Не то не сидели бы мы с тобой здесь…

— Это уж ты загнула… — Эма снисходительно улыбнулась. — И чего тебе, в конце концов, чего не хватает?

— Многого, Эмка. Я бы, например, хотела…

— Ну, чего, чего?

— Не перебивай!.. Я бы, Эмка, например, хотела бы знать… ну, знать…

— Зачем живешь, да?

— Ты гений, Эмка! И как это ты угадала?

— Все этого хотят…

— Вот именно: зачем живу… — Дайва улыбнулась виновато, с таким видом, будто не знать, зачем живешь, в самом деле стыдно — все знают, а ты, дура, нет… — Чего я жду, на что надеюсь?

— Небось замуж выйти.

— Ну уж!..

— А что? Чем плохо?

— И как ты, Эмка, можешь?.. Будто я тебе чужая… а не друг…

— Друг, конечно… — Эма озорно взглянула на нее. — А разве моим друзьям возбраняется заводить семью?

— Это не для меня… — Дайва закусила губу; круглое, с ямочками на щеках лицо сделалось как у мальчика. У пухлого, хорошо упитанного и не слишком привыкшего думать мальчугана. — И зачем я такая вообще на свет…

— Какая?

— Ну, недопеченная, как говорит Тедди.

— Нашла мыслителя — Тедди!

— Ай, не скажи…

— Да не грызи ты себя! Все мы такие.

— Нет, не все. Ты, Эмка, знаешь…

— Я? Почему ты так думаешь?

— Ты совсем другая!..

— Тебе только кажется…

— Ты же говорила: хочу все узнать. Жизнь. Людей. Всяких. И получше, и похуже. Потому и трешься среди них. Ты можешь стать…

— Кем?

— Да кем только захочешь. Ты, Эмка, будешь кем хочешь, потому что ты… твои родичи…

— Перестань! Роооодичи! При чем тут они?

— Не скажи! Знаю. И на своего папаню ты прешь только потому, что… А ты не обидишься?

— Что ты! Давай!

— Потому что завидуешь ему. Ну, малость… Хоть ты и сама, конечно, не какая-нибудь…

— Завидую? Я? Чему же?

— Ну, тому… что у него талант… И он пишет… ездит… И я бы завидовала… может, при таком отце… И не алкаш он у тебя…