Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— А все остальное, Аурис, не стоит и выеденного яйца, особенно тот фарс, который мы, жители Запада, называем порядочной жизнью. Ради этого, по-моему, и родиться не стоило…

— Это от нас, увы…

— В том-то и дело, что не зависит! А жаль! Я, во всяком случае, охотно вернулась бы в то состояние, когда была не человеком, а лишь смутной возможностью сделаться им, и охотно осталась бы на этой стадии без дальнейших перспектив… Вот именно, Аурис: хочу в колыбель!.. Тебе странно слышать это? Конечно, я подразумеваю не настоящую колыбель своего младенчества, на какую вроде бы не могу пожаловаться — как-никак то была колыбель почтенного бюргерского семейства, — а прародину нашей общей духовной культуры… На Восток, на Восток, да! Знаю одно: где колыбель, там и обновление, возвращение к себе, в себя самого… Йога? Это игра, Аурис, хотя сама по себе идея через тело к духу — мне нравится. Кому не понравится!.. Будда? Не совсем. И, понятно, не Конфуций, за которого, точно утопающий за бритву, хватались китайцы, и ни в коем случае не эти феодально-христианские стереотипы мышления… Нет, нет, что-то совершенно новое, неожиданное, неизведанное, что мы открываем лишь сегодня, ощутив страх неизбежной гибели, и в то же время древнее, устоявшееся, дремлющее где-то у нас в подсознании еще с тех пор, когда не было ни Конфуция, ни Будды с Христом… Какой-то иной, нам неведомый дух столетий, призванный нас подавить, переварить и заново породить… Конечно, если это гнилое, безнадежно проеденное червоточиной скепсиса яблоко — а Европа, Аурис, такова — когда-нибудь вообще сможет вернуться на ту же, давшую ему жизнь ветку и если…

— Здесь, в этой колыбели мироздания… — Глуоснис повел рукой в сторону площади, где по-прежнему кипел все тот же котел, но чувствовал себя так, будто говорит вовсе не с Эрикой, до нее ему и дела не было, а с Эмой, дочкой своей, или с другими ей подобными, которые, к слову сказать, его обокрали — что-то взяли, что-то безжалостно вычеркнули из его жизни, то ли книгу, которой он, ясное дело, не напишет, то ли нечто большее… — Если, по-твоему, все хиппи… Если все наги, как младенцы, и все нищи… И если ничего не желают даже женщины, и один черт знает, откуда здесь такая прорва детворы… Но так мыслит старушенция Европа, правда? Потому как здесь, куда мы изволим летать, довольствуются малым. То есть они, местные, довольствуются… Для нас же отдельный ресторан… Menu à la Piccadilly [15] Меню по Пиккадилли (франц.) . . А для них сойдет и первобытный паек… горсть вместо мешка… да что там — зернышко вместо горсти!.. Один банан в сутки: полезно и недорого, а? И брюху легко, и ногам. Многовато? Полбанана! Диета святого Антония, то-то же! А то и вовсе ничего; зачем им вообще питаться? Они — хиппи, живут настоящей жизнью и насущные заботы не для них… Разве что те, первобытные… — он показал движением руки на площадь; и они увидели, как откуда-то зазмеилась зеленоватая змейка жидкости — прямо под колеса машины; шофер дремал, свесив голову на руль; рядом с багажником «форда» тужился, натянув грязную рубаху на колени, какой-то человек, а в нескольких шагах от него еще трое-четверо ему подобных; никто, в том числе и Эрика, разумеется, не обращал на них внимания. — Все прочие дела — ну, разумеется, и потребности — их не занимают. Они счастливы, ибо первобытны. Хиппи по натуре! Какие потребности? Зачем они? Если тут солнце, если пальмы и самый элементарный минимум цивилизации, если здесь — по крайней мере так кажется, когда прилетаешь на сверхкомфортабельном лайнере из нашей старушки Евроцы, — жизнь такая, какой могла быть лишь во времена библейского Адама. Умяв плотный обедец в европейском ресторане, очень даже приятственно обозреть эти первобытные края… (Да, Эма, да!) И все тогда представляется таким далеким — Европа где-то за семью морями, а этим, здешним, решительно ничего не надо: ни Маркса, ни Маркузе, ни… У них свои кумиры.

— Быстро же ты все подмечаешь… даже кумиры.

— Угадала. Хотя бы та старуха, которая пыталась ко мне пролезть. Чем не идол?

— Суша-ханум?

— Ну да. Может, даже помешанная.

— О ней лучше потом, Аурис. У нее отняли детей.

— То есть?

— Забрали. И, пожалуй, это единственное доброе дело, которое за полтораста лет здесь сделали англичане… Подумай сам — разве такая имеет право на детей? Падшая, страшная… Она болела всеми болезнями, которые только мыслимы в этом городе и во всем мире: тут и сифилис, и холера, и черная оспа… И постоянно болеет… Но все рожает, рожает, рожает — одного за другим… А ведь стара… и ни мужа, ни…

— Не всегда эта люлька человечества… пресловутая наша восточная колыбель… приносит возрождение… Сознание определяется все-таки тем, как человек живет изо дня в день… и какие социальные условия формируют отдельно взятую личность, которая… как тебе, должно быть, известно…

— Маркс! — Ее глаза сверкнули. — Опять? Думаешь, он здесь… уместен?

— Как нельзя больше! Маркс, дорогая Эрика, здесь нужен куда больше, чем все их идолы. И я верю, что в наше время, когда человек покоряет космос, он в состоянии победить и атавистическую философию вечной нищеты, которая, как я вижу, чрезвычайно модна в блестящих салонах Европы… И, возможно, в еще более блестящих гималайских льдах…

— И об этом — потом, ладно? Когда обвыкнешься здесь. Зарегистрируешься. И когда хотя бы столько, сколько я…

— Ты здесь давно?

— Не очень. Третий месяц. Сразу после твоего отъезда из Кельна… просто не сиделось больше там… Тогда шел дождь, а тут, видишь, жарища. Мне здесь нравится, Аурис.

— Вижу.

— Больше, чем в Кельне. И если бы я могла… Ах, не будь я бедной, слабой женщиной… никогда бы больше в наши джунгли…

Она не закончила — резко схватила Глуосниса за руку и втащила в холл.

— А чемодан? — спохватился тот, когда толстый, обрюзглый старик с лоснящимся лицом взял у него паспорт и долго, поглядывая по сторонам, будто поджидая кого-то, тупыми, сглаженными от постоянного щупанья бумаг пальцами листал хрусткие страницы; Эрика стояла рядом и равнодушным взглядом обегала просторный, прохладный, но совершенно пустой и оттого неуютный холл. — Где он?

— Надеюсь, давно в твоей комнате, — сказала она, обернувшись к Глуоснису. — Ты забыл его… Стоило только завести серьезный разговор…

— Все-таки чемодан каждому нищему пилигриму…

— Он уже в номере, — повторила Эрика. — Но оставим же мы его на улице… Я подожду тебя здесь, — кивнула на дверь в углу — и не столько на дверь, сколько на кресло рядом и надпись «RESTAURANT». — Пока ты умоешься и соскоблишь с подбородка эту полуседую сивую щетину… Ведь скорее всего и ты не хочешь походить на европейца… хотя бы эти две недели…

— На европейца? Что это значит?