Георгий Гулиа - Три повести

— Зачем же, вполне терплю.

— Замуж не вышли?

— Что вы!

— А что? — Омеркедж-ипа закуривает папиросу. — Разве такая, как вы, останется без мужа? Да еще где?! В Дубовой Роще! Разве здесь перемерли мужчины? Скажите, перемерли?

Я смеюсь:

— Нет еще.

— А может быть, ослепли?

— Тоже нет.

— Что же с ними случилось? Такая красавица, а ходит незамужняя. Вы Наташа, да?.. Слушайте, Наташа. Эта Дубовая Роща удивительная. Не сама по себе. А люди. Они очень странные. Одно говорят, другое делают. Вы, наверно, крепко засели в сердце какого-нибудь джигита. Он молчит, ничего не говорит, а потом — фьюй! Украдет!..

Я смеюсь:

— А зачем красть? Сама пойду. Если, конечно, понравится.

Он восхищенно посмотрел на меня.

— Правильно! Вы, Наташа, молодец! Хотите, подвезу?

— Спасибо. Я гуляю.

Омеркедж-ипа поморщился. Точно съел барбарисовой подливки.

— Знаете, Наташа, это село не поймешь. И таким оно может показаться и этаким. Остерегайтесь жуликов. Здесь работает один. Роман его имя. В ларьке.

— Знаю его.

— Жулик! Его слово как воздух — ничего на весах не тянет. Его язык как мед, а потом как желчь. Он в каждом селе имеет жену. Там молодая, там старая, там богатая, там бедная. Большой жулик! Но богатый.

— Я жуликов не боюсь, — говорю, — даже богатых.

— Хорошо! — кричит шофер, включая мотор. — Значит, ехать не хотите? Будьте здоровы! Привет!

Я помахала ему рукой.

Если на дело взглянуть сугубо философски, то станет ясно, что в мире немало ангелов-хранителей. Одним из них, несомненно, является шофер грузовой машины из села Буковая Роща Омеркедж-ипа.

Декабрь или не декабрь? Просто не верится: тепло, солнце сверкает, зелень вокруг.

— Настоящий огонь, — говорю и киваю на солнце.

Кирилл Тамшугович уточняет:

— Нерукотворный реактор, дающий энергию солнечной системе.

Мы идем берегом Гвадиквары. Буйная речка рычит и пенится у нас под ногами. Вода в ней чистая, как линза.

Кирилл Тамшугович обещал показать мне древний храм, вернее, то, что от него осталось. Полностью сохранились стены, фрески над алтарем. Купол обвалился, и сквозь глубокий колодец округлой башни виднеется синее южное небо.

Храм стоит на взгорье. Гвадиквара плавно огибает его, создавая естественную защиту храма-крепости.

— Он возведен в восьмом веке, — поясняет Кирилл Тамшугович. — Поглядите на эти формы. Все в них пропорционально. А вот камень с надписью: «Во славу божию я, царь абхазский…» Ее расшифровал археолог, приезжавший из Сухуми.

Мы находимся в каменном мешке. Пахнет сыростью древней кладки. Мох и кустарники покрывают подножия стен и пол, выстланный мрамором. А за каменными стенами зеленая поросль, что под стать весенней, молодые дубы, ольха и фундук. Неужели же нынче декабрь?

Кирилл Тамшугович увлечен собственным рассказом. Он вспоминает имена абхазских царей, даты построек разных храмов. Мне трудно уложить все это в памяти. Но слушаю с удовольствием.

— Вот здесь, — говорит Кирилл Тамшугович, — под этой самой плитой похоронен епископ. Об этом свидетельствует надпись.

Я сошла со своего места. Не могу себе позволить такого кощунства: стоять на могиле.

— Там нет даже костей, — успокоил Кирилл Тамшугович.

— Неужели одна земля?

— Да, земля. Прах.

Я задумалась. И он тоже.

— Наталья Андреевна…

— Да?

— О чем вы?

— А вы?

— Мне кажется, о том же, что и вы.

— Правда?

— Я сказал себе: неужели и мы превратимся в землю?

— То же подумала и я. Вы боитесь смерти, Кирилл Тамшугович? Только откровенно.

Он сказал:

— Да.

В глазах у него — грусть и блуждающая, неспокойная мысль. Он взял меня за руки, словно собирался покружиться. А потом неторопливо обнял меня и поцеловал в губы. И тут же выпустил. Я бы солгала, если б сказала, что не ожидала этого. Когда уходишь с мужчиной в такую глухомань и мужчина этот не очень противен тебе, разумеется, могут быть всякие «неожиданности». По-моему, это ясно всякой женщине, если она не дура набитая…

И все-таки я переволновалась. Меня всю трясло. И он стоял бледный. Прятал глаза и не знал, куда девать руки.

— Вы не сердитесь? — спросил Кирилл Тамшугович.

В таких случаях девушки обычно надувают губки и молчат или же говорят: «Сержусь». Мне не хотелось быть похожей на девушек, уж очень высоко несущих знамя своей невинности. Да и в мои годы это выглядело бы несколько странновато, не говоря уж о чрезмерной старомодности.

— Не сержусь, — сказала я.

Он просиял. Поцеловал меня. Еще и еще раз.

— Не надо, — сказала я. — Что вы делаете?

Кирилл Тамшугович тяжело отдышался.

— Подумайте, что скажут…

— Кто?

— Люди.

— Здесь только история и мы.

— Все равно неудобно.

— Может, вы другого любите?

Его вопрос возмущает меня.

— Неужели я стояла бы с вами, если бы мне нравился кто-нибудь другой? Не говоря уж о любви.

Кирилл Тамшугович благодарно склонился над моей рукой и поцеловал ее. Его голова, покрытая густой, местами седеющей шевелюрой, была как бы у меня в руках. В это мгновение я испытывала к нему чувство, как к малому, милому дитяти.

— Вы хорошая, — прошептал он.

— Вы же меня не знаете.

— А я утверждаю: хорошая.

— Нельзя доверять всем.

— Но и подозревать всех тоже невозможно.

Наверное, я потеряла голову. Наверное, во мне проснулось какое-то чувство, притаившееся до поры до времени. Не знаю, по чьему велению я поцеловала его…

Он сжал меня в объятиях, точно медведь. Это был могучий и нежный медведь. А потом отпустил, и мы осторожно поднялись на полуразрушенную стену, окружавшую храм. Под нами, на глубине двадцати метров, шумела Гвадиквара. Зеленые руки деревьев тянулись к нам. Хотелось броситься в их зеленые объятия…

— Я, кажется, стал легче, — шепнул Кирилл Тамшугович, — точно я на Луне. А вы?

— Не знаю.

— Считайте, что я на Луне. А точнее, на седьмом небе.

— Почему на седьмом?

— Там только счастливцы, Наталья Андреевна. Мне трудно сейчас связно говорить… Но когда приду в себя…

— Что тогда?

— Я все объясню…

А я и так все читала в его глазах, как в открытой книге. Знала уже все и без его объяснений. Пусть говорят, что он хмурый, сухой, черствый. Он хороший, хороший, хороший… Я могу крикнуть на весь мир: «Люблю! Люблю! Люблю!»

Мы сидели, прижавшись друг к другу. Он пытался что-то сказать, а я закрывала ему ладонью губы, чтобы молчал. А он целовал мои ладони, приговаривая:

— Люблю! Люблю! Люблю!

— Наташа, вы, наверное, собираетесь?

— Куда?

Смыр делает большие глаза.

— Вы же сами говорили — в Ростов.

— Когда?

Смыр удивленно пожимает плечами.

Ах да! Верно, говорила, что поеду родных проведать.

— Как вы думаете, Вера Коблуховна, отпустят нас? Мы же сами предложили оклеить классы обоями.