Юрий Хазанов - Укол рапиры

Наконец выбрались мы из этих статуй и попали на выставку одного художника, эстонского, что ли, точно не помню.

Я и не знала, что Шурка так любит картины. Я тоже люблю, если красивые — поле, например, лес, или луна светит, как в Третьяковке одна такая, большая, над лестницей висит — помнишь? Или еще портрет какой-нибудь. А Шурке совсем не такие нравятся. Он минут, наверное, пять, если не больше, возле одной картины простоял, а на ней не поймешь что — город, не город, дома все какие-то кривые, и еще солнце, такого в жизни не бывает. Я ему про это сказала, а он разозлился даже — говорит, так нельзя: бывает, не бывает… Гляди, говорит, зато какие краски, гляди подольше, и ты должна что-то почувствовать… Что? — спрашиваю. Это, говорит, у каждого по-своему. Как музыка… Я глядела, глядела, но так ничего не почувствовала. Только ему не сказала. Он так обижается, как будто сам эту бодягу рисовал… Зато другая картина — цветы на ней, тюльпаны — вот мне понравилось. Как живые… А Шурка рассказал — выдумал наверное, — что эти цветы художник нарисовал в день рождения своей жены. Нарисовал и подарил ей, потому что на цветы настоящие у него денег тогда не было. Я сказала, хорошая у художников жизнь: чего нету, нарисовал — и пожалуйста. Захотел — платье новое, захотел — шубку из козла, до пят, как теперь носят, да?

Потом Шурка подошел к столику, где книга отзывов. Я думала, писать будет, что «выставка очень понравилась, ученик такой-то школы»… А он читать стал. И мне говорит:

— Пойди посмотри, видишь, чего люди пишут. — И вслух прочел: «Ваши картины — как хорошая и тревожная музыка»…

А после еще так: «Радость? Нет, восхищение. И предупреждение: нужно думать. Прекрасно смотреть на мир глазами думающего человека. Спасибо…». Там даже стихи были:

— Поняла? — Шурка меня спрашивает.

Я даже обиделась: чего ж не понять, все правильно, все путем.

А когда домой шли, я знаю, о чем он думал, чего сказать хотел, хотя все время истории разные выдавал. Как одна их знакомая одеколон в мусоропровод выливала, чтобы лучше пахло. Он у них на кухне, мусоропровод… И про старушку рассказывал: она к ним во двор приходит кошек кормить бездомных, по подвалам ходит. И всегда свечку зажженную в подвале оставляет — чтобы кошкам темно не было. Уж дворник ее песочит!

— Ненормальная бабка, — сказала я.

А Шурка говорит, она контуженная во время войны. Но зато добрая какая. Это лучше, говорит, чем нормальная, да злая, как ведьма…

Танька, а ты бы что сделала? Мы к дому подошли, а он идет и идет, до дверей проводить хочет. Ну, неудобно ведь — каждый раз до дверей. И мало ли кто выйдет? У нас такие соседи: сквозь стены видят… Ты бы ничего? Да, говоришь только. А начали бы они зудеть и матери твоей наговаривать: «Девочка не должна, девочка не должна…». А что «не должна» — толком не знают.

— Они уж забыли, как их самих провожали, — сказала Таня.

— Правильно, — сказала я.

…А в субботу в эту ой что было! Гуляем мы на большой перемене, вдруг подходит ко мне худющий такой скелет длинный из «В».

— Тебе, — говорит, — нота.

— Какая еще нота, — говорю, — что я, певица, что ли?

— Ну, послание, — и протягивает конверт какой-то.

— Отстань, — я говорю. — Дай пройти.

А он ни с места.

— Ты ведь Копылова? — спрашивает.

— С утра была.

— Значит, тебе. Возьми, пожалуйста.

Как он сказал «пожалуйста», так у меня рука сама за конвертом потянулась. Всучил мне письмо и отошел как ни в чем не бывало. Ясно, не он писал. Ну и хорошо, что не он: очень уж тощий, я тощих не люблю. Побежали мы с девчонками в конец коридора, стали конверт рассматривать. А он заклеен и написано на нем: «Н. К. лично».

— Раз лично, читай сама, — говорит Соня Шувалова.

Я думала, это она обиделась, что я ей сразу не показываю, а она по правде сказала.

— Зачем, — говорит, — если тебе написал человек…

Ну, мы посмеялись, конечно, я конверт разорвала, а там открытка, красивая такая, с тюльпаном. Вроде как на той картине в музее. А на обратной стороне вот чего: «Нина! Ты мне очень нравишься и даже больше. Клянусь. Ответь мне». И подпись: «С. П. из «В»… А я и не знаю, кто это? И девчонки ничего подсказать не могут. Теперь умру от любопытства.

Вообще-то, конечно, приятно такие записки получать, ничего не скажешь. Только страшновато немного: не знаешь толком, что отвечать. Уж лучше, наверное, если один за всю жизнь напишет, а ты ему ответишь. Ведь бывает так? И никакого беспокойства. А так — думай каждый раз… Если б еще точно знать, чего самой нужно… Я честно скажу: не знаю. И про Шуру Курганова не знаю. Иногда кажется, Думаю о нем часто, ну и… смотреть на него хочется — глаза сами поворачиваются. А в другое время — хоть бы совсем с ним не разговаривать никогда. Какой-то он… из другого теста. Не свой… Тут еще «С. П.» этот появился! Кто же он все-таки? Надо ведь узнать… И еще Котька Астахов пялится… Я ведь понимаю…

Это уже в конце первой четверти было. Сидим мы с Шуркой в кафе. В кафе-мороженом, конечно. В «Снежинке». Он меня сам пригласил. Подходит к нам официантка — ничего тетя, пудов на шесть. Шурка заказывать стал: пломбир по две порции, воды фруктовой. Она не дослушала, ушла… Сидим ждем. Сидим ждем… Тетка мимо нас все ходит как мимо статуй в том музее. И мы молчим, как те самые статуи. Шурка красный стал, как рак вареный, говорит, я ей сейчас выскажу свои взгляды; мне его жалко стало, я положила руку на его рукав, говорю:

— Не огорчайся. Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Я стихи такие слышала. А он как отдернет руку, как зашипит:

— При чем здесь Есенин? Ни к селу ни к городу!

Ну, думаю, раз ты такой, то и сиди. А я молчать буду. Хотела совсем уйти, да мороженого жаль. Правда, а что? Из-за такого умника… Я пломбир смешанный больше всего люблю.

Принесли мороженое. Мы ели и молчали. Потом Шурка опять начал истории разные выдавать — то да се, разговорить меня хотел. А я молчу, как памятник Пушкину. Он вдруг ложечку положил, схватил меня за руку… вот тут… больно даже сделал, и говорит:

— Что ты обижаешься? Не надо обижаться… Ну, Ниночка, ну извини…

Так и сказал: «извини». Честное слово. И добавил:

— Давай не будем ссориться… Ты же мне… Я же тебя…

Запутался, покраснел опять, а руку не отпускает. Вот здесь так и держит… нет, вот здесь… И смотрит, смотрит в глаза, как будто гипнотизирует. А у самого на губах мороженое… Потом? Чего потом? Ну, потом отпустил, доели мороженое, стали разговаривать.

Он сказал, что пойдет и заступится за Стеллу Максимовну, только не к завучу — это бесполезно, а к директору. А то получается — обвинили человека неизвестно в чем, а все молчат.

— Мы же не знаем точно, — сказала я, — что да как… У них свои дела.