Юрий Хазанов - Укол рапиры

Но ты потом орал, что я дряблый гуманист, что со мной в разведку не пойдешь, даже в геологическую, и вообще никуда.

А все-таки к директору со мной пошел. Или я с тобой.

Он нам сесть предложил, помнишь? Выслушал, потом говорит:

— Мог бы отбояриться от вас разными способами, но буду с вами честен. Я не верю всем этим слухам, они из разряда тех, что распространяет агентство ОГС — «Одна гражданка сказала». Я сам сейчас в похожем положении. И обо мне, знаю, говорят всякое — и правду, и кривду, и больше кривды. Но у меня серьезнейшая задача: поставить наш поезд на другие рельсы. А перевести стрелки далеко не все хотят мне помочь. К сожалению, Стелла Максимовна тоже среди этих людей. И не скрывает своего отношения… говорит о нем прямо. Она не помогает, а мешает. Так что сейчас не до того мне, чтобы ее защищать…

— К-как?.. — ты даже заикнулся. — Но ведь это подлость?!.

Вот такое у тебя вырвалось, и мы оба замерли. Но Алексей Евгеньевич не заорал, не выгнал нас. Он спокойно объяснил, что бывают ситуации, когда дело выступает на первое место и тогда для пользы этого дела бывает нужно поступиться… Да, у него совершенно естественная потребность — работать со своими сторонниками. На худой конец, с людьми нейтральными. Но ведь не с противниками. Так или нет?..

Мы молчали. Потом ты вдруг говоришь:

— Но ведь она совсем не против ваших планов, она просто за людей вступилась. А вы ей мстите, как Яго мстил Отелло.

Директор сказал, что пример неудачный, хотя и классический. Яго мстил за то, что его обошли по службе, а у него, у директора, нет никакой личной корысти… И добавил, что на него тоже всяких жалоб понаписали — и в руно, и в Академию педнаук, и в министерство. Только успевай объясняться!.. А к Стелле Максимовне у него никаких претензий как к человеку нет. Но ему сейчас особенно нужны помощники… И потом, он не знает, по правде говоря, — может, там, среди кучи жалоб, и от Стеллы Максимовны тоже лежит бумажка…

— Как вы можете ее в этом подозревать? — закричал ты. — Если так, вы и правда один останетесь.

Директор посмотрел на тебя внимательно и медленно ответил:

— Я уже говорил, мне нужны помощники, а не судьи.

— Значит, пусть ее съедят? — опять крикнул ты.

— Прошу спокойнее. Съесть мы ее не дадим, но если она захочет в другую школу…

— Пойдем, Витя, — сказал ты. — Извините, Алексей Евгеньевич…

Мы встали и ушли, а он как-то странно смотрел на нас.

Скажу откровенно, я перепугался. Привык, что ничего без последствий не бывает. Думал, начнут тягать и нас, и родителей… Но ты сам знаешь, что ничего не было…

После мы рассказали ребятам, и Женька заявил:

— Вы знаете, в том, что Алексей Евгеньевич говорит, есть логика.

Ух, ты тут взвился:

— Логика! Логика! — завопил на весь коридор. — Повторяешь как попка!

— Ты у нас все знаешь, — возражал Женька. — Защитник бедных и угнетенных. Робин Гуд.

— А ты соглашатель настоящий! Театр он любит! Искусство! Себя ты любишь в театре! Спокойствие свое больше всего обожаешь. Нас не трогай, мы не тронем.

— Ты зато смелый очень! — кричал Женька. — Спартак! Тиль Уленшпигель!.. Видали мы таких крикунов. Их бьют, а они только утираются! Их гонят, а они лезут… Записки жалобные пишут. Отношения выясняют…

— Кто это выясняет? — спросил ты тихим голосом. — Кто лезет?..

Назревало что-то нехорошее. Котька Астахов подзуживал (ему хотелось узнать, кто из вас сильней — он мне потом признался), но я полагал, что не стоило доставлять Котьке удовольствие. И растащил вас. Только вы все равно поссорились и после почти не разговаривали.

Потом ты предложил вот что: пойти к родителям всех, кто в драмкружке, поговорить насчет Стеллы Максимовны. Узнать — кто «за», кто «против». А еще лучше, чтобы прямо написали: мол, ничего плохого о ней не думают, все это чушь собачья и так далее…

С Женькой ты говорить об этом не стал, Андрей был болен в эти дни, а мне Женька ответил, что где нужно, уже сказал и снова скажет свое мнение, но по родителям ходить не собирается — это неудобно и глупо; Котька поклялся, у него времени совсем нет — каждый день спортивные секции; девчонок мы звать не стали, ребят из других классов тоже. Да и зачем вваливаться к людям целым табором? Чем меньше, тем лучше.

Мы с тобой вдвоем и начали ходить. Только из этого ничего хорошего не получилось. Ты, правда, принес записку от своей матери. Ну я принес. Еще у двух взяли, кажется. А больше никто писать не захотел. Спрашивали, кто нам поручил, от чьего лица и все такое… А кто нам поручил? Никто… Некоторые даже чуть не гнали… И с Ниной ты, по-моему, после этого окончательно рассорился, да? А потом еще эта драка. Не надо тебе было… Ты был неправ… Ну да ладно. Чего уж теперь…

Значит, и билет уже есть? Самолетом?.. Это сколько ж часов лететь? Здорово… Ты пиши все-таки, ладно? Я отвечать буду… Обязательно…

А родители что? Отец очень против?.. А мать ничего? Даже отца останавливала, когда очень разбушевался?.. Ну и правильно, чего особенного…

Не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить по лицу Владислава Павловича: тот сильно чем-то расстроен. Шура это понял сразу, как отец вошел. Понял — и не удивился. Потому что был готов к этому и, собственно, иного не ожидал.

Да и чего можно ждать от разговора отца с классным руководителем? Ничего хорошего.

— Я, конечно, знал, дела у тебя далеко не блестящи, — начал Владислав Павлович еще от двери, — но чтобы до такой степени — этого я предполагать не мог. Мало того, что еле вытянул первую четверть… Нет, послушай… — Это было обращено к Шуриной матери. — Оказывается, он там разошелся вовсю. Нахамил учительнице истории, она с ним дел иметь не хочет. С половиной ребят поссорился, полез в стычку с завучем… Из-за чего?

— Все из-за того же, — сказал Шура. — Я рассказывал.

— Тянется глупейшая история с драмкружком? — спросила Инна Федоровна. — Но ведь это не значит, что нужно посыпать голову пеплом, бросить учебу, оттолкнуть товарищей…

— Вообще отринуть все земное и уйти в скит, — сказал Владислав Павлович. — Что с тобой творится, можешь нам сказать? Ты ведь знаешь, мы стараемся с мамой не приставать к тебе по мелочам, не опекать беспрерывно. Верим тебе, знаем, что ничего плохого не сделаешь. И все-таки, смотри… Дела твои все хуже и хуже. На отметки глядеть тошно. Ты стал как еж… Как дикобраз. Пошел на конфликт с учителями, с завучем, с ребятами. Тебя даже хотят перевести в другой класс.

— Еще чего! — сказал Шура. — Никуда я не перейду.

И подумал, что, может, действительно лучше, если переведут… Не видеть все время Нину… Женьку Усватова… Котьку… С которого Нина глаз не сводит…

— Что с тобой творится, а, Сасик?! — спросила Инна Федоровна. — Скажи нам…