Юрий Хазанов - Укол рапиры

И оттого, что она назвала его этим полузабытым детским именем, и оттого, что в голосе ее Шура услышал боль, даже слезы, ему захотелось оторваться от подоконника, подбежать к матери, сесть рядом, обнять — чего давно уже не делал — и начать рассказывать про все: про себя, про Нину, про то, почему у него сейчас все так получается… А почему в самом деле? Не из-за Нинки ведь, смешно. И не из-за одной только Стеллы Максимовны. И уж совсем не из-за «Сядь и подумай»… Из-за чего тогда?.. И что, собственно, получается? Ничего особенного не происходит. Все нормально… Хотя, в общем, не очень-то нормально. Если взять с Ниной… И со Стеллой Максимовной тоже. А некоторые, вроде Женьки, им на все наплевать… Начиналась сказка про белого бычка, Шура чувствовал это, понимал, что в голове путаница, разброд, и ни самому себе, ни тем более матери объяснить ничего не сможет… А раз не сможет, зачем начинать?

И Шура не отошел от окна, а продолжал молча водить пальцем по стеклу, выводя на запотевшей слегка поверхности букву «Ш». На вопрос матери он так и не ответил.

— Не знаю, — сказал Владислав Павлович, — мы тоже учились понемногу, тоже дружили и ссорились и боролись за справедливость. Но все это не превращалось в самоцель. Не переходило каких-то границ.

— Вот и плохо, — сказал Шура. — Значит, было не по-настоящему.

— Ну знаешь… Кто дал тебе право так говорить? Осуждать легче всего… — Шура молчал, и Владислав Павлович продолжил: — Возможно, оттого, что жили мы куда трудней и не могли позволить себе такую роскошь… Давать волю эмоциям по любому поводу. Ведь это, в сущности, только расслабляет… распускает. А у нас были определенные цели — учеба, будущая работа, полезность обществу. Вы же теперь…

— Не надо, папа, — сказал Шура. — Не надо о своем светлом прошлом. Перечитай Тургенева. «Отцы и дети». Или слушай передачу «Ровесники». Там про все есть.

Это нахальное предложение вызвало взрыв негодования Владислава Павловича, но Шура не отвечал. Не хотелось спорить, что-то доказывать, выслушивать; ему бы впору сейчас действительно разобраться в себе самом, понять, что с ним происходит, почему так: вроде ничего страшного не случилось, а чувство такое, будто все рушится и не от кого ждать помощи… Уж она-то, во всяком случае, пальцем не шевельнет, если с ним что-нибудь… Стоп! Выходит, он все же постоянно думает о ней — о Нинке?! Не хочет, а все равно думает… Так, что ли?.. И чтобы не отвечать даже себе самому, Шура заговорил.

— Мы решили, — сказал он, — попросить родителей написать, что они… в общем, в защиту Стеллы Максимовны.

— Кто это «мы»? — спросил Владислав Павлович.

— Ну я… Витя Белкин… другие.

— И очень хорошо, — сказала Инна Федоровна. — А то действительно измордуют человека ни за что ни про что. Обвинят бог знает в чем…

— Вы тоже напишите, — сказал Шура. — Прямо сейчас.

— Конечно, — сказала Инна Федоровна. — А как писать?

— Подожди, пожалуйста, — попросил Владислав Павлович. — Я немного не понимаю: что именно от нас требуется?

— Я же говорю, — объяснил Шура. — Надо написать, что она хороший учитель и руководитель кружка… Никого не спаивает, не портит, все это чушь, а наоборот…

— Куда? — спросил Владислав Павлович.

— Что «куда»?

— Куда мы должны представить этот ответственный документ?

— Разве не понимаешь? В школу, — ответила Инна Федоровна.

— Минуточку, — повторил Владислав Павлович. — Не надо делать из меня дебила. Такие вещи я еще в состоянии усвоить. Не могу понять другого: почему вдруг мы должны писать какие-то оправдательные бумаги, хотя никто нас не просит и человеку ничего явного не грозит… Погоди! — Это потому, что Шура хотел перебить его. — Это так же нелепо, как если бы я начал выдавать оправдательные документы людям, наступившим мне на ноги в троллейбусе: мол, хоть и наступили, а у себя на работе они очень уважаемые, грамоты имеют и так далее.

— Ты увлекся, — сказала Инна Федоровна. — Примеры твои здесь ни к чему.

— Нет, к чему! Нельзя безответственно раздавать свои мнения о людях, которых ты даже как следует не знаешь, только для того, чтобы прослыть добряком. Это бездумно, это нелогично в конце концов.

— Вот-вот! — крикнул Шура. — И Женька твой говорил о логике.

— Во-первых, он, к счастью, не мой, — сказал Владислав Павлович. — С меня достаточно такого фрукта, как ты. А во-вторых… Действительно, не все родители знают, чем вы там занимаетесь, какие стихи читаете, какие фильмы смотрите…

— Пожалуйста, — сказал Шура, — не хочешь, не надо. Только я никогда не думал, что ты…

— Я говорю не о себе. Но люди есть люди…

— У папы может быть свое мнение, Шура, — сказала Инна Федоровна. — Хватит об этом. Я напишу такую записку.

— Инна… — сказал Владислав Павлович.

— Я напишу, — повторила она.

— Ну что ж, — помолчав, произнес Владислав Павлович. — Мажьте меня черной краской, топчите, обвиняйте во всех грехах… А я, — повысил он голос, — я хочу сказать, что в своей жизни не сделал ничего бесчестного и могу прямо смотреть…

— Хорошо, хорошо, — сказала Инна Федоровна. — Смотри прямо. Только успокойся. Ты сам недавно говорил о вреде эмоций…

Этот вечер и последовавшая за ним ночь стали единственными свидетелями появления на свет нового Шуриного стихотворения. И если в прошлые, довольно далекие времена тематика и образный строй его стихов касались школьных дел или погоды — например:

Или:

…Но теперь в зрелые годы поэт начал, так сказать, копать значительно глубже. Его лирика становится философской.

Дальше этого «но» дело у Шуры не сдвинулось, но… и так уж он сказал немало, возможно, даже скинул часть груза с той самой души, с которой не знал, как ему поступить.

Только если и последовало душевное облегчение, то, к сожалению, ненадолго: следующий день принес новые неприятности.

Во второй его половине Шура и Витя решили обойти еще несколько квартир и собрать «защитные записки» в дополнение к тем, что у них были. Собственно, решил Шура, Витя же тащился за ним без особой охоты.

— Захотят, сами дадут, — говорил он. — Ходить еще к ним, просить, умолять. Неудобно.

— Жди, дадут. Потом догонят и еще дадут. Надо брать, а не ждать милостей…

И они отправились брать.

Витя был прав, дело оказалось не таким простым, чувствовали они себя неловко: не знали толком, что и как говорить, поскольку неизвестно — какие это родители: те, которые бучу подняли, или другие. А во-вторых, почти всюду интересовались, кто послал, а что на это ответишь?..