Юрий Хазанов - Укол рапиры

Под протоколом подписались хозяин дома, шофер, и Замон тоже. Велели и мне, но я осмелел и сказал, что не буду, хотя Замон говорил: «Подпиши, чего там… Пусть. Все равно они сделают, что хотят…»

— Ладно, не надо, — сказал про меня хозяин дома. — Он нездешний. Пусть идет…

Замона посадили в машину и увезли, а я сразу помчался к Глебу Юрьевичу.

Он хоть лежит в больнице, а знает больше, чем я. Только я начал выкладывать, он сказал, что слышал об этом доме и о других таких же, о том, кого туда селят. И не только в Хороге. У него и письма и заявления есть про это. Люди грамотные стали — пишут.

— Только такие партизанские действия, которые твой Замон предпринял, — сказал Глеб Юрьевич, — они ни к чему… В общем-то я его понимаю, но, согласись, стекла-то ни при чем…

Я согласился и сказал, что сейчас главное — освободить Замона и чтоб его не судили и в колонию не отправили.

— Да, это главное, — сказал Глеб Юрьевич. — А то закрутят через комиссию по делам несовершеннолетних… Надо быстрее что-то делать…

Он встал с койки и пошел в кабинет главврача, где был телефон. Куда он звонил, не знаю, но, когда вернулся, сказал:

— Бери бумагу, будем писать прокурору… У меня уже собрался кое-какой материал…

И он стал диктовать.

Не буду пересказывать все заявление, но одну фразу оттуда не могу не написать. Она в самом конце: «…Юридически я бы квалифицировал действия Замона Муллоева как спровоцированные неблагоприятными обстоятельствами, сложившимися не по его вине…»

…Вот и зима прошла. Скоро Глеб Юрьевич выйдет из больницы. Подумать только — почти два месяца отлежал! Хорошо, без операции обошлось. Сейчас ему гораздо лучше. «Арахноиди́т» — вот как называется его болезнь. Слово-то красивое, а какая страшная суть за ним скрывается.

Да, время летит быстро. Я привык к ребятам, к своей комнатенке и к горам тоже привык. И к больничной палате, где лежит Глеб Юрьевич. Как на работу туда хожу. Уже знаю почти каждый дом на главной улице, почти каждый тополь. Знаю, что на книжном магазине то и дело появляется вывеска: «Закерти на ревиз» (вот догадайся, что это значит!), а по воскресеньям все тротуары, даже мостовые, покрываются ковриками и коврами — хозяйки их моют, чистят щеткой и мылом. И еще — так мне кажется — я знаю теперь кое-какие более серьезные вещи. Возможно даже (чем черт не шутит?!), что я немного поумнел. В этом ты сам сможешь убедиться, когда приеду… Когда? Теперь уже, видно, скоро.

В воскресенье днем мальчишки позвали меня в клуб ГЭС на концерт. Это через Верхний Хорог, мимо тюрьмы — километров пять, если не больше. Погода была что надо: небо такое — глаз не оторвешь; если смотреть подольше, начинает казаться, что вокруг тебя глубокое море и ты медленно плывешь по нему, а белые вершины гор — это гребни высоченных валов. Или айсберги.

Клуб там маленький, в зале полно ребятишек и старух с почти грудными детьми. У всех старух морщинистые темные лица, на головах — тюбетейки с накинутыми поверх платками. И все в шароварах, конечно. Это настоящие памирцы — у них и тюбетейки не такие, как у таджиков: не куполом, а плоские, и язык другой, и танцы. Женщины здесь никогда не носили паранджу, а девушки считаются самыми красивыми. Это мне все Замон сообщил, он тоже памирец. Хотел его спросить: если это так насчет девушек, чего же тебе Аня Зайцева настолько понравилась, что меня терроризируешь?..

Концерт начался с народной песни «Добро пожаловать!». Артисты плавно махали руками, поворачивались вокруг собственной оси и пели, а малыши пытались влезть из зала на сцену, пищали, плакали — конкретная музыка какая-то!

Последний номер, который я помню, был старинный памирский танец «раппо», а перед этим — как полагается — конферансье в стихах очень долго восхвалял артистку…

Тем временем где-то высоко в горах сдвинулся с места камень. Может быть, совсем небольшой, вроде того, которым Замон в окно запустил, но он ударился о другой камень — и тот охотно покатился вниз. Их было уже два, они подталкивали на своем пути всех встречных и поперечных и находили среди них много последователей. Теперь это была уже целая группа, взвод, он превращался в роту, в батальон, в полк… Пошла цепная реакция! По склону с неимоверной быстротой мчалось уже огромное полчище камней — с громом, с треском, с гулом. Под ними обрушивались горные уступы, пополняя их ряды своими осколками и валунами, их путь услужливо взбрызгивали водой горные ручейки, и всюду им была зеленая улица.

Я так красиво это представил себе уже потом, а в тот момент даже не понял, почему вдруг прервался танец «раппо» и все побежали из зала. Слышал, конечно, до этого какой-то гул, но думал, что самолеты.

— Обвал, — крикнул Замон, когда мы выскочили на улицу. — Совсем рядом!

И тут заработало радио над дверью клуба. Стараясь перекричать грохот, заведующий или радист говорил, что не надо беспокоиться, пускай все идут по домам, в город уже сообщили. Я, правда, ни слова не понял, потому что говорили по-таджикски, но Замон мне объяснил и крикнул, что обвалом уже захвачен один поселок — вон там он был, на склоне, надо туда пойти, пока не прибыли пожарные машины и пограничники. А то потом не пустят. Он, видно, хорошо знал, как бывает во время обвалов, не первый раз…

Мы пошли, и не мы одни — много народу. Гул уже прекратился, но еще не осела пыль. В наступившей сразу тишине слышны были крики, плач, несколько женщин ринулись туда, где теперь виднелись лишь груды камней. Эти женщины хорошо помнили, что совсем недавно там были строения, люди… Женщин удерживали, они вырывались, кричали жуткими голосами. Мне было не слишком страшно — наверно, потому, что не знал языка, не видел никаких следов обвала, кроме камней и пыли.

Мы подходили все ближе. Насколько я понимал, нас предупреждали, чтобы мы не шли туда, но разве тут удержишь — одних толкало горе и надежда на чудо, других — любопытство, желание помочь…

С Замоном и с другими ребятами мы бродили у подножия каменных куч, когда вдруг разноголосые, разрозненные крики превратились в один мощный ровный крик, и я увидел: все побежали назад.

— Скорей! Скорей! — закричал Замон. — Еще обвал! Скорей!

Но я уже сам видел и слышал, как снова пришел в движение склон и по нему, словно играя друг с другом, наперегонки скачут камни.

Я бежал вместе со всеми, чуть позади Замона, и беспрерывно оглядывался. А грохот делался все сильнее, все ближе. И потом я упал. Поехал по камням и упал. Может, в другое время я бы красиво и быстро вскочил на ноги, но сейчас мне это сразу не удалось; я поднялся на четвереньки, заскользил, опять свалился. Мимо меня катились камни, от страха я не видел, какие они — большие или не очень. И треск стоял, будто над ухом работал бур, которым вскрывают асфальт. Я снова хотел подняться, хотя не знал, надо ли — может, лучше остаться лежать, — но тут почувствовал, как на меня что-то навалилось…