Юрий Аракчеев - Пирамида

Излишне говорить, что я чувствовал…

Если раньше педелями, месяцами я ожидал прочтения — только прочтения! — то здесь за два дня прочитали оба зама главного и заведующий отделом газеты — тем самым, в который входил и упомянутый выше публицист, и зав. отделом сам позвонил мне домой и очень вежливо спросил, когда я смогу прийти в редакцию (то есть звучало это так, что, мол, когда я соизволю…), и добавил, что лучше бы поскорее.

Когда я пришел, он выразил свое удовлетворение, чуть ли не восхищение повестью и желание ее обязательно напечатать в газете. Но — «увы, тут ничего не поделаешь», — сказал он — ее нужно все-таки сократить до сорока-пятидесяти страниц, не более. В таком виде, как сейчас, давать главному бесполезно: он и читать не станет, когда увидит объем.

И он как будто бы даже уговаривал меня сократить, объясняя, что понимает, конечно, опасность — повесть может пострадать, лишнего там ничего как будто бы нет, — но все же нужно бы мне на это пойти.

— В журнале вы, конечно, напечатаете все, для журнала такой объем в самый раз. Но для вас очень важно напечататься сначала у нас в газете, это ведь такая авторитетная трибуна…

Я не верил своим ушам: неужели может так быть? Он действительно как будто даже уговаривал меня, и он смотрел на меня с уважением.

И… я согласился и немедленно принялся за сокращение.

Увы. И эти хлопоты оказались пустыми. Не буду утомлять описаниями новых переделок и чтений. Скажу только, что, по словам заведующего того отдела, по которому теперь шла «Высшая мера», все замы были «за». Повесть оказалась у главного. Тот прочитал и сказал одно только слово: «нет».

Дальше идти было некуда.

Дал я рукопись — последний из «длинных» вариантов — в один «толстый» журнал. Она там тоже «очень понравилась». Сказали: «Ждите. Будем думать, как быть с вашей повестью». Но главному редактору читать почему-то не давали…

Повесть «Высшая мера» (как и роман «на молодежную тему», как повесть, отвергнутая одним «доброжелательным критиком», как многие рассказы) везде нравилась, везде оценивали ее «по большому счету», говорили, что это «очень нужная и очень современная литература факта», но… не печатали.

Произошло, правда, важное событие в моей жизни: от Союза писателей дали квартиру «за выездом». Отдельную однокомнатную квартиру. В старом доме, но вполне приличную и в хорошем районе. Ну, теперь-то мы поработаем, утешал я себя.

Переехал я в конце октября, а в один из декабрьских вечеров раздался звонок в дверь, и в мою новую квартиру вошел… Каспаров! Виктор Каспаров, один из главных героев повести моей, упорный правдоискатель, защитник несправедливо осужденного Клименкина! Он был не один, с Василием Железновым, тоже участником событий, упомянутых в повести.

— Я приехал за помощью, Юрий Сергеевич, — сказал он, и только тут я увидел странное какое-то выражение на его лице. — На меня наклепали дело. За мной охотится прокуратура… Нужна ваша помощь.

Никогда сокрытие мрачной правды не спасает от бед. Скрывающий правду — от себя ли, от тех, кого эта правда касается, — отказывается, в сущности, от борьбы, разоружается и уже как бы признает свое поражение. А те, кто заинтересован в неправде, получают «режим наибольшего благоприятствования». Торжествуют грубая сила и разрушение.

Виктор Каспаров рассказал следующее. В Мары произошла авария — перевернулся автобус с детьми. Несколько человек погибло. Естественно, стали искать виновных. И конечно же, им был водитель автобуса, тоже пострадавший, попавший в больницу. У него оказалось удостоверение водителя второго класса. Нашелся человек, который заявил, что водитель не заканчивал курсов по повышению классности с третьего на второй, а удостоверение получил с помощью Каспарова за взятку в размере 200 рублей.

Каспарова вызвал следователь, объявил, в чем он, Каспаров, подозревается, и приказал никуда не уезжать, так как на него заводится уголовное дело.

С самого начала дело это было сомнительным, потому что водитель и без удостоверения, полученного с помощью Каспарова, имел право перевозить детей и перевозил. Какое же отношение к аварии имеет Каспаров? Но сам факт привлечения Каспарова к суду в связи с делом об аварии говорил о многом. Правдами и неправдами доказав взятку, они свяжут ее с гибелью школьников, а там…

Обычаи и нравы местной милиции и прокуратуры Каспаров знал по «Делу Клименкина» слишком хорошо и… не выдержал.

Он опять поехал в Москву искать правды и защиты. Теперь для себя.

Его трудно было узнать. Лицо бледное, глаза как-то погасли и блуждали, не останавливаясь, ничего не осталось от его решительного, прямого взгляда… Рассказывая, он машинально перескакивал с предмета на предмет, мне стоило большого труда понять, что же все-таки произошло. Помог Василий Железнов. Похоже, он поехал с ним как сопровождающий — для поддержки.

Это опять была какая-то мистика, чертовщина. Каспаров — и взятка? Такое не укладывалось в голове. Однако жизнь научила: доверяй, но проверяй, не тешь себя иллюзиями, не ослепляй предвзятостью. И я тотчас, впрямую — как он сам когда-то Клименкина (на первом допросе) — спросил его:

— Скажи честно, брал? Я помогу тебе в любом случае, помогу чем только смогу, но все же мне важен факт: брал?

Вот она, вот она опять — то ли ирония, то ли усмешка, то ли высшая справедливость судьбы! Он был сейчас передо мной в роли Клименкина, а я в его роли, «инспектора и защитника» — ситуация похожая на ту, что была в Туркмении семь лет назад…

— Нет, не брал, — сказал он, — ложь это. Они накрутили.

Ложь, конечно, ложь, и не связано с аварией, но опять — точно так же, как в истории с Клименкиным! — не в самом факте взятки даже было дело. Сам факт интересовал меня лишь чисто психологически… Дьявольский ход был найден противниками: уличить, поймать на том, в чем сами бесконечно грешны. Стянуть на свой низкий уровень — и растоптать.

Представляю, с каким злорадством занимались этим делом ревнители тамошнего «правосудия», это не просто наслаждение было для них. Это был восторг и победа. Они и душу отводили, они и утверждали себя. И заботились о своей безопасности. Тот, кто когда-то так решительно и бесстрашно восстал против их системы ценностей, против «двойной» их справедливости (для других — одна, для нас — другая) — он теперь был в их руках, он оказался таким же, хотя все еще не признавался в этом. Так заставить! Раздавить! Ату его!..

Ясно, что это была месть. Долго ждали они. И дождались.