Сергей Антонов - Трудный день

Немцы заняли Крым. Турки идут помогать меньшевикам Грузии… Каждый день с болью сердца Никита Павлович переставлял флажки на карте.

«Так, — думал художник, смотря на свой рисунок герба с мечом. — Конечно, только так…»

На ватмане рождался герб нового в истории государства. К снопам хлеба, обрамлявшим солнце, прибавилось изображение земного шара в его лучах. Но главенствовал все же остро отточенный меч…

Ранним вечером, стоя в дверях, жена позвала:

— Никита…

Художник, работавший за столом, повернул голову и увидел Ивана Григорьевича Терентьева.

Никита Павлович бросился к гостю:

— Ну, Иван Григорьевич, рассказывайте! Как? Что? Ах, если бы сейчас по рюмке вина…

Жена закрыла дверь, оставила их вдвоем.

Терентьев тягостно молчал, не садился.

— Иван Григорьевич! Садитесь, рассказывайте! Были у Ленина?

— Был…

Терентьев тяжело опустился в кресло.

— Что рассказывать, Никита Павлович? Какая война идет! А мы с Петей Донцовым больше думали о славе своего района… А на что слава, если республики не останется?

Терентьев стал рассказывать о беседе с Владимиром Ильичем, о том, как они провалились с Петей Донцовым в тартарары, о решении Ленина. О том, что каждая винтовка, каждый пистолет должны стрелять во врага…

Терентьев говорил, а художник все больше мрачнел.

— Жаль, — сказал он наконец, думая о гербе. — Очень жаль…

— Что жаль? — спросил Терентьев.

Художник не ответил, а озабоченный военком не стал переспрашивать и лишь махнул рукой. Никита Павлович, хотя и ввел в рисунок герба меч, в глубине души все ждал какого-то чуда…

— Значит, меч? — сделал вывод художник.

Он взял ватман и, зная, что делать придется все заново, черным жирным карандашом набросал через весь герб большой, остро отточенный меч, как бы перечеркивающий и солнце, и земной шар с серпом и молотом на нем.

— Вот так… Переделаю и отдам…

Вопрос о государственной печати и гербе уже не раз обсуждался Советским правительством, и проекту художника, рисунку, который он передал на рассмотрение, предстояли еще многие испытания. Но Беретовский не знал об этом…

Никита Павлович сидел в одной из комнат Совнаркома, и ему не хотелось сразу уходить отсюда. Он завязал шнурки папки, оклеенной холстом, завязал все три, хотя обычно у него хватало терпения на два, а то и на один. В папке — много рисунков, эскизов герба, но теперь она кажется ему опустевшей.

Комната проходная. Вот появляется и исчезает военный в выгоревшей гимнастерке и обмотках на длинных худых ногах… Сосредоточенный, проходит служащий с портфелем… Женщина в пенсне несет какую-то бумагу… Да, Верстовскому не хочется уходить отсюда. Теперь он тоже причастен к этому миру, к делу, которым заняты здесь все…

Вот, видит Верстовский, по комнате в сопровождении молодой женщины, от одной двери к другой, стремительно проходит человек. Он рассеянно слушает, что говорит ему женщина, и кивает. Но это, пожалуй, не рассеянность. Нет! Слушая, он думает и о другом, более важном.

— Пятница… Очередная пятница… Выступление на заводе…

— Конечно… Конечно… Обязательно буду…

Человек этот кажется Верстовскому знакомым. Художник всматривается.

«Ленин? Неужели…»

Теперь он видит его сначала сбоку, а потом — со спины. Художнику хорошо известны малочисленные в то время портреты Ленина, но признать вождя в этом человеке художник никак не решается. И дело не только в старой тройке. Какое осунувшееся, пожалуй, даже изможденное лицо! Какого оно серого цвета! И как выразителен на нем блеск глаз! Живописцы хорошо знают: чем спокойнее, нейтральнее фон, тем ярче детали в цвете.

От сознания, что это и есть Ленин, художнику становится тревожно.

За Лениным и его спутницей уже закрылась дверь, а Никита Павлович все еще видит блеск глаз, выражение серого, осунувшегося лица человека, который слушает, воспринимает, не упуская деталей, но думает о другом, более значительном.

Никита Павлович слышит, как кто-то из служащих Совнаркома говорит, все еще смотря на дверь, за которой скрылся Ленин:

— Ночей не спит…

Он представляет себе Ленина дома. Лежит, не может уснуть. Думает — все ли им сделано? Что можно сделать еще для спасения революции?

И все, чему Никита Павлович только что радовался, все, что давало удовлетворенное честолюбие, сознание исполненного долга, наслаждение плодом творческого труда, — все ушло куда-то на второй план.

«Каково сейчас Ленину…»

Сунув папку под мышку, Никита Павлович побрел домой. На площадях и улицах Кремля навалены бревна, ящики от патронов, ворота, какие-то повозки. Под ногами художника — осколки кирпича, обрывки бумаг…

Сейчас он даже не думал о том, сколько ему придется ждать решения.

Но ждал он недолго.

Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома, пропустил художника вперед и привычно закрыл за собою дверь. В кабинете кроме Ленина Никита Павлович увидел Дзержинского, Свердлова, еще нескольких человек, как будто знакомых ему, но которых сейчас и сразу он от волнения не в состоянии был как следует рассмотреть.

Разговор шел о военных делах. Снова сдан город…

При появлении художника и Бонч-Бруевича Ленин, слушавший Свердлова, повернул голову.

Художник удивился: Ленин — совсем другой, чем в тот раз. Лицо — еще более серое и осунувшееся, по-прежнему блестят глаза, и все-таки оно совсем-совсем другое. Этот другой Ленин, непохожий на того, которого видел Никита Павлович в одной из комнат Совнаркома, встал и поздоровался с художником. Не успел Никита Павлович поклониться всем остальным, как Ленин живо спросил, заметив в руках Бонч-Бруевича рисунок:

— Что это?.. Герб!.. Интересно посмотреть…

К рассказу «Трудный день».

К рассказу «Вторая осень».

В его сильном, звучном, рождавшемся где-то глубоко голосе слышалось почти ребячье любопытство. Впечатление это усиливала легкая картавинка. И «герб», и «интересно», и «посмотреть» были сказаны так, как их произносят некоторые дети — мягко и чуть проглатывая звук «р». Детское было и в его еле заметной улыбке, предвосхищавшей радость и наслаждение.

Бонч-Бруевич положил тяжелый лист на стол перед Лениным. Владимир Ильич тотчас быстро наклонился над рисунком герба.

— Товарищи! — сказал Ленин, вскинув голову. — Яков Михайлович, Феликс Эдмундович… Смотрите! Первый советский герб!

Все окружили Владимира Ильича и рассматривали рисунок. Наступила тишина. Стало слышно, как по площади перед зданием Совнаркома, цокая подковами сапог по булыжной мостовой, прошли кремлевские курсанты, как в коридоре — через дверь — работает телеграф; еле различимое, доносилось гудение церковных колоколов.