Сергей Антонов - Трудный день

«Двадцать пять… Двадцать семь… Двадцать восемь… Вот она! И дощечка!..»

На медной, недавно натертой мелом дощечке четким шрифтом выгравировано: «Федор Васильевич Покровский».

Человек в пальто подошел к двери, оглянулся и стал развязывать шпагат на своей ноше, снимать с нее бумагу… В бумаге оказался небольшой венок из свежих еловых ветвей, обвитый кумачовой лентой.

Не зная, куда бросить шпагат и бумагу, человек в пальто аккуратно сложил их и запихнул в карман. Потом он выпрямился, став торжественно-строгим, и нажал кнопку звонка. Но звонок, видимо, не действовал. Человек в пальто снова позвонил, проверяя, и только потом постучал в высокую дверь. Ее сейчас же открыли, будто ждали посетителей. Молодая девушка с пухлыми щечками пытливо взглянула на человека в пальто и, не признав в пришельце знакомого, вопросительно подняла густые брови, покраснела.

Человек в пальто с уважением поклонился и сказал:

— Будьте добры… Примите, пожалуйста… — и протянул венок девушке.

Как только венок оказался в ее руках, посетитель отступил, снова почтительно поклонился и закрыл дверь.

— Бабушка… Бабушка… — услышал он голос девушки, уже спускаясь по лестнице.

Вскоре дверь распахнулась, на площадку вышла седая женщина в черном и позвала:

— Гражданин!.. Товарищ!..

Шаги на лестнице оборвались, потом возобновились — все слышнее, слышнее: человек в пальто поднимался. На площадке он остановился и учтиво поклонился женщине.

— Простите, — тихо спросила она, — там указано… — и замолчала, боясь произнести имя.

— Венок просил передать Владимир Ильич, — просто ответил человек в пальто.

— Ленин? — все еще неуверенно произнесла женщина.

— Да…

Через несколько часов горстка людей, укутанных кто во что, брела за большим, плохо покрашенным гробом… Родственники… Коллеги… Но коллег было всего трое. Двое из них осуждали в душе поступок Федора Васильевича — его помощь большевикам, но пришли все же отдать последний долг. Десятки не пришли… Третий был из тех, кого сагитировал тогда Глеб Максимилианович в бывшем ресторане «Славянский базар». Таких явилось бы и больше, знай они, над чем и для кого работал Федор Васильевич последнее время. А некоторым из знакомых вовсе неизвестно было о смерти Покровского: в газетах некролога не было.

Небольшая процессия медленно двигалась по Староконюшенному, выбираясь из забитого снегом переулка на бульвар. Венки… Гроб на санях…

Мороза не было, небо сумрачное, низко нависшее, и под ним печально совершал последний свой путь Федор Васильевич Покровский.

Процессия пройдет мимо памятника Гоголю… Погруженный в мрачное раздумье классик словно знал о судьбе ученого и не шелохнулся при появлении процессии… Пройдет небольшая процессия и по Арбатской площади, потом по Никитскому бульвару, по Большой Никитской к Кудринке, мимо Вдовьего дома к Пресне, а там рукой подать и до Ваганькова, где уже безнадежно затеряны десятки могил примечательных людей. Впоследствии затеряется и большой сейчас холмик над гробом Федора Васильевича, терзавшегося за судьбу родины, тянувшего полуголодную жизнь, добитого тифом…

Три венка положат на перемешанную со снегом глину древнего Ваганькова. На одном из них — лента с надписью: «Федору Васильевичу Покровскому — с признательностью. Ленин».

После воскресенья, проведенного в Горках, Ленин чувствовал себя хорошо. Отступали усталость, головные боли, бессонница.

Поглядывая в окно, Ленин составлял план доклада на съезде. Много листков уже было исписано, но к одному из самых главных моментов он, кажется, только подходил:

«25. Электрификация: меньше политиков, больше инженеров и агрономов. («Конечно же, улучшенных изданий Кавлетова десятки и сотни… И все они хотят наблюдать и командовать»).

Коммунизм = советский строй + электрификация. («Так? Это будет понятно всем, это запомнится даже тому, кто не прочтет ни одной статьи об электрификации, ни одной брошюры о ней. Так!»)

Единый хозяйственный план. Великий план». («В этом случае не надо бояться громкого слова».)

План реален. Ленин тотчас же вспомнил о посещении Кашина и написал:

«Порыв крестьян: «свет неестественный».

Окно, за которым виднелась белая от снега крыша Арсенала, голубое, солнечное небо, манило Ленина.

«Будем строить… Все силы созиданию… А опасности?» И он записал:

«Может ли Россия возвратиться к капитализму?» («Сухаревка в душах переживет Сухаревку-рынок. Может…»)

Продолжая, он набросал: « 2-ая программа партии…» — и снова вернулся к занимавшей его мысли:

«Больше инженеров и агрономов, чем политиков» («Работа, а не словесный блуд»).

Через несколько минут — опять мысль об опасности:

«Может ли вернуться капитализм? Сухаревка?»

И ответ:

Да, может, пока».

Еще один тезис:

«Электрификация как база демократии».

Снова Ленин вспомнил Кашино и снова записал понравившиеся слова Дмитрия Родионова:

«Свет неестественный»…

Сделав минутный перерыв в работе, Ленин подошел к окну. За ним была зима… Правда, не такая, какую он видел вчера в Горках, но все-таки зима. Выпавший в ночь снежок легко лежал на крыше Арсенала, на лепных украшениях и в толстых проемах его маленьких, узких окон. Приведенная в порядок Первого мая этого года площадь стала просто нарядной. Правда, тропки разбили ее на треугольники и трапеции, словно черные линии лист ватмана. И все-таки это была зима, частица той самой, которая поразила его вчера своей красотой и всепокоряющей мощью. «Прекрасная штука — жизнь!»

Он не заметил, как вошел Калинин. Услышал его голос:

— Здравствуйте, Владимир Ильич.

— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Иванович!

С папкой в руке Калинин прошел к окну и остановился рядом с Владимиром Ильичем. Папку положил на подоконник. Поправил поясок на рубашке.

— Настоящая зима, Михаил Иванович, — сказал Ленин.

— Да, снег лег сразу. Хорошо.

— Садитесь, пожалуйста.

Калинин признательно кивнул. Никогда бы он не позволил себе сесть в присутствии стоящего Ленина, никогда бы не выказал такого неуважения… Он лишь повернулся, взглянул на ближайшее к себе черное кресло, в котором позавчера сидел Кавлетов, и нахмурился.

Ленин тоже посмотрел на черное кресло.

— Называется — советский работник! — проговорил он. По тону, каким это было сказано, Михаил Иванович понял, как глубоко задела Ленина история с Кавлетовым. Прошла суббота, прошло воскресенье, а разговор с воинствующим невеждой все еще звучал в ушах.

— Надо же умудриться, — продолжал Ленин, — не получить даже понятия, что такое труд, долг, совесть! Наследник капитализма… с партбилетом в кармане!..