Наталья Галкина - Зеленая мартышка

Некоторое время я был под гипнозом обстоятельств его гибели на одной из пустошей или полигонов расстрельных, их было много, он один, места безадресные; с ним вместе расстреляли в числе прочих стариков и беззащитных женщин (одна из них приходилась сестрою первому возлюбленному Ахматовой, да еще и сестрой милосердия Царскосельского госпиталя, раненые красноармейцы с момента ее ареста до расстрела все письма в ее защиту сдуру-то властям слали, это зрячие, не знаю, была ли возможность посылать подобные письма у слепых, а она являлась председателем Всероссийского общества слепых, эта княжна Голенищева-Кутузова; а другая, чью фамилию я забыл, была совсем молоденькая, беременная), и когда все, кого заставили раздеться догола у выкопанных ям, все, тихий старик архитектор, и поэт, инвалид, по правде говоря, весь сбродный молебен, уже пущенный в расход, засыпали землею, младенец еще некоторое время жил во чреве убиенной маменьки, облепленной мертвыми телами, неостывшими пулями, комьями лжи и злобы».

Переведя дыхание, я продолжала читать.

«Интересно, — писал он, — что моя морганатическая подружка…»

Мне бы не пришло в голову подобное выражение, хотя отношения такого рода мне были знакомы. Именно — не приятельница, не жена, не любовница, не спутница; sic, точнее точного.

«…которая так увлекалась альпинизмом и читала об альпинистах все, что только могла отрыть, неожиданно открыла, что первый биограф моего неотступного Гумилева, Павел Лукницкий, занимался альпинизмом и много написал о горах. Она позвонила мне ночью по междугородной, чтобы поделиться этим открытием. “Я ведь читала в детстве “Ниссо”, — воскликнула она, — и “Памир без легенд”, и “У подножия смерти”! Но с твоим Павлом не соотносила! Осталось только выяснить, был ли он знаком с Абалаковыми”. Я спросил ее: “А ты помнишь, как Абалаков-младший участвовал в экспедициях геологоразведки? Шли альпинисты, проводники, чекисты, геологи, верблюды…” — “Я помню! Помню!” — отвечала она. “А выяснять нечего, — сказал я. — Абалаков Евгений участвовал в геологоразведочной экспедиции в 1933 году, получил за работу сто пять рублей с копейками. Лукницкий участвовал в экспедициях 1930-го, 1931-го и 1932-го. В тридцать первом как заместитель начальника экспедиции, в тридцать втором — ученый секретарь. В 1952 году совершил поездку по всем районам Памира, кроме Мургабского. Не исключено, что в одной из экспедиций пути их пересеклись. Факт непроверенный. В 1932-м Лукницкий открыл на Памире несколько пиков, один назвал “Пиком Маяковского”, другой “Ак-Мо”, третий — “Шатер”. После его смерти одному из пиков присвоили название “Пик Лукницкого”. Не знать Абалакова не мог. Его, человека-легенду, все альпинисты знали”. “Ниссо” она читала. А “Материалы к повести “Любовь на Чимгане””? Она, зачарованная, улыбалась там, далеко, в трубку: “Нет…” На ее загружающие телефонную линию вопросы — какова любовь на Чимгане и где Чимган? — я отвечал: последнее мне неведомо, может, он горное селение, где, по слухам, возлюбленная главного героя, годящаяся ему почти в матушки, падает, оборотясь за полночь в даму-Луну, вся в кружевах, с ним в кровать, пока ее мужья, гражданский, виртуальный, покойный и другие, путешествуют в разных мирах, а в окне звезды сини, словно сливы, но та, которую я знал, не существует. “Фантастика, что ли?” — разочарованно спросила она».

«Больше всего, — продолжал он на следующем листке с обгорелым углом, отчего листок стал не четырехугольным, а пятиугольным, — мне не нравится дочка прачки. Она возникает в воздухе наподобие анаглифного изображения, встает из текста Лукницкого, записанного им с голоса Ахматовой, из свидетельств (пересказанных ею) подруги ее Ирины Ф. (покойной): по чьим-то, теперь уже не понять по чьим, словам, в доме Ф. жила прачка, чья дочка в качестве наблюдающего члена ЧК присутствовала при расстреле Гумилева (с хлебом, прямо скажем, было неважно, зато зрелищ хоть отбавляй, зрелища, правда, на любителя), подчеривалось, что дочка прачки знала Гумилева лично (в другом отрывке говорилось: “знала поэта в лицо”; это одно и то же или нет?). И якобы дочка прачки неведомо кому рассказывала о расстреле и о месте его.

Я шел по териокскому, зеленогорскому уже, пляжу, думал об этой устрашающей зрительнице, а также о том — не покончил ли, часом, поэт с собой таким невинным, на особицу, образом, при помощи сексота и следователя, с третьей, считая с юности, попытки. И тут на валун рядом со мной села чайка.

Все мы помним “Чайку” Чехова: первая любовь — юная романтическая девушка, пьеса главного героя, в которой девушка изображает некую душу, блуждающую… ну и так далее; случайно подстреленная чайка, соблазнитель, с которым девушка бежит, встреча через несколько лет, я чайка, нет, я актриса… Прекрасно нарисованная стилизованная чайка на занавесе МХАТа, белые крыла над заливом, мы всегда видим их издали.

Я увидел ее вблизи.

Она была огромна, клюв, как орудие, мощный молот убийцы, сильный корпус торпеды; тут-то мне и стало ясно, почему при появлении чаек в нашем городском дворе вороны мигом исчезают; из чувства самосохранения. Герой потому и стреляется, что в увиденной в зрелости первой любви проступают черты его жесткой, тщеславной, пробивной матушки. Бедный Треплев.

Интересно, видел ли Чехов чайку вблизи? А Гумилев?»

Потом он выписал несколько цитат.

«Вечность — дитя, забавляющееся шашками; царство ребенка». Гераклит

«Развитие воображения служит мерилом развития культуры». Виктор Гюго

«Как антитезу изменчивой действительности человек создал в воображении мир неизменного, мир постоянств.

[…] Дух есть высший инстинкт. Он живет реально в нашем воображении. Он проявляется через воображение. Его критерии абсолютны. Он есть. Он есть имагинитивный абсолют. Он создал культуру. Он и есть культура.

[…] Мы даже можем предположить, что законы механики суть некие рефлексы былых инстинктивных процессов мировой мысли, действующих теперь в энергиях, включенных в вещество, подобно тому как рефлексы действуют в нервной системе и мозгу человека». Яков Голосовкер

«В “Сказаниях о титанах” открывается чужое зрение в мир странный, беспощадный, яркий и неверный, как мираж». Он же

«Сила воображения может пробудиться внезапно, точно от искры в сухостое…» Продолжение фразы и последующий абзац были вымараны; я подумала о Мировиче и детях из клиники. Его рассказы, сказки, книги, смешавшиеся в книгу, разбудили детей, полыхнула искра в сухостое, и они, неофиты, незнайки, оказались в самом центре мифа, который и был культура и частью которого они теперь стали. Воображение каждого нашего «колдовского ребенка» и всех их вместе, должно быть, и материализовалось в образы посещений .