Наталья Галкина - Зеленая мартышка

— Вот еще вопрос про минимализм, — промолвил Лузин задумчиво, — если вы в полупустой квартире, куда девалась та полуколлекция полуантикварного интерьера, где жил ваш отец?

— Пока мать болела долгие годы, нуждалась сперва в компаньонке, потом в сиделке, — печально и беззаботно отвечал Кипарский, — продал я всё, о чем не жалею. Нет, это надо же, кофий только допили, а Сплюшка уж все прибрала и тихо умчалась. Поскольку рабочего дня не ожидается, и вы свободны.

— Пойдем ко мне, — сказал Лузин Шарабану, выйдя на снег погорелого двора.

Вид невзрачного лузинского флигелька, как известно, всегда приводил Шарабана в прекрасное расположение духа. В сугробах к порогу прорыта была тропка («Сам прокопал», — не без гордости объявил Лузин), с крыши сброшен был снег («Я и сбрасывал»), стоптанная лесенка преодолевалась легко. Над дверью прибита была подкова, что тоже веселило входящего. Кот отсутствовал, хотя слегка приоткрытая форточка ждала его.

— Выстудишь комнату.

— Камин затоплю.

В торце комнаты, общем с дверью, за широкой ширмой-экраном обнаружился почему-то никогда не замечаемый Шарабаном ранее камин.

— Он действующий? А чем топишь?

— Поленьями коротенькими, березовыми и торфяными брикетами. Топлю редко. В холодную зиму, вроде нынешней. Ну, и когда печаль найдет.

— Так мог в нем и книгу сжечь.

— Нет, для конспирации лучше в кочегарке. Будешь бальзам пить «Семь сибирских трав»? Мне намедни презентовали.

— Дегустну, — с удовольствием потер руки Шарабан.

Воодушевленный семириком сибирской флоры, вспомнил он про картины.

— Давно хотел спросить тебя, что это за живопись?

— Знакомый художник подарил. Из серии «Петербургские рандеву». Видишь ли, мы с ним, как с тобою однажды, говорили о том, что Санкт-Петербург — место встречи, которое отменить нельзя. Вот на эту тему он сделал множество картин и рисунков.

— В Петербурге мы сойдемся снова, — произнес Шарабан, разглядывая Пушкина с Мандельштамом, стоящих на Львином мостике.

В форточку, издав звук кошачьего чревовещателя, ввалился Мардарий.

— Кем, интересно, твой котяра прежнюю инкарнацию отрабатывал?

Кот пристально всмотрелся в Шарабана и подмигнул ему.

— Он мне подмигивает.

— Хека хочет, — сказал Лузин, выходя на кухню.

Кот обогнал его, встал перед холодильником, смотрел на белую заветную дверь, за которой пряталась жратва.

На левой картине Гоголь махал рукой Лермонтову, уронившему на мостовую колоду карт. На правой обнаружился Лузин, повстречавшийся на набережной канала Грибоедова (вдалеке маячили златокрылые грифоны) со стариком в странной военной форме; над каналом летела полупрозрачная женщина.

Вошедший Лузин заметил:

— Тут художник неточность допустил. У него просто фея, а должна быть женщина-змея.

— «Женщину-змею» видел в ДК Первой пятилетки, Генуэзский театр привозил, — оживился Шарабан. — С третьей женой вместе ходили.

В дверь позвонили.

— Кого-то ждешь?

— Никого.

Подойдя к двери, Лузин произнес свое: «Кто?»

— Открой, — ответили с лестницы, — поговорить надо.

Затворив внутреннюю дверь, прикрыв за собой дверь в комнату, Лузин тихо сказал:

— Два амбала.

Звонок повторился, блямкали многократно, настойчиво.

— Обыскать хотят, — Шарабан достал из портфеля бритву, раскрыл ее. — Шмон при пороге.

Лузин взял из угла трость, с которой время от времени приходил на работу, сослуживец его не успел сказать: «Лучше бы дубину взять», потому что Лузин выдернул из трости длинный клинок.

— Пошли.

Распахнул сперва дверь в комнату, потом внутреннюю входную, затем внешнюю на лестницу со словами:

— Ну, говори.

Возникли они с Шарабаном в дверях, едва вмещаясь в проем, один с бритвой, другой со шпагой, что явилось для амбалов с лестничной площадки несомненной неожиданностью.

— Когда начнешь говорить, — сказал Шарабан, — стой, где стоишь, для всех лучше будет.

— Высоко мастишься, — крякнул левый амбал.

— А то, — отвечал Шарабан.

— Вам чего? — спросил Лузин.

— Мульку из коробки книжной не ты ли скоммуниздил? — спросил правый амбал.

— Не я, — сказал Лузин.

— Вот щас проверим.

— Проверяй.

Амбалы так же, как и Шарабан, видели, что Лузин со своей шпажонкой обращаться умеет.

— Нет у меня в квартире ваших мулек, — сказал Лузин. — Лучше бы вы шли, откуда, блин, пришли.

В глубине комнаты за его спиною взвыл и зашипел кот.

Амбалы глянули туда, в комнату, за плечи стоявших в дверном проеме.

— Мать твою, — сказал правый, — баба полуголая в окошке.

— Сваливаем, — сказал левый, — я знаю, кто это.

Переговариваясь, они спускались по лестнице.

— Я-то в курсе, какая баба, обкурившись и пережравши дури, по крышам шастает в чем мать родила и в окна канает, — говорил один другому, — такая в городе одна, Дуремарова мочалка. От нее держаться треба подальше.

— Она по эту сторону окна была или по ту?

— Один хрен. Скажем, всё прошмонали, ни фига у лоха с Бронницкой нет. Я так скажу, и ты стой на своем.

Взревел мотор, уехали.

Вид у Лузина был расстроенный, он чуть не плакал, стоя со своей потаенной шпагой посреди комнаты.

— Как не повезло! как не повезло! Сколько лет ее ждал, ни разу не видел, этим двум уродам показалась.

— Так им что угодно могло померещиться, может, они под кайфом или не раскумарились.

— А Мардарий? Он-то трезв и чист, аки бриллиант. Шипел, голос подал. Он тоже ее видел. Ты видел, котяра?

Кот урчал, терся о ноги, соглашался, подтверждал.

— На что тебе, Лузин, Дуремарова мочалка? — спросил, наливая, Шарабан. — Для чего ты ее так долго ждешь?

— Да это не мочалка была, я о ней и не слыхал никогда.

— Кто же это был?

— Мелюзина, — отвечал Лузин.

— Она кто?

— Фея.

— Да ладно.

— Она фея, — упрямо повторил Лузин, пряча шпагу в трость, — и несколько веков нашему роду покровительствует.

— Лузин, — спросил озабоченно Шарабан, — какому роду? Ты кто?

Стоя посреди комнаты, приосанясь, вытянувшись, слегка закинув голову назад, ответил ему сослуживец из макулатурной конторы:

— Я король Кипрский и Иерусалимский.

В паузе пересек комнату кот, впал в черный ящик своего кошачьего дома, тотчас уснув там.

— Здрасьте, — вздохнул Шарабан, — здрасьте. Что ж это за травы, семь сибирских-то? В Испании есть король, он отыскался, этот король — я?

— Гоголь Николай Васильевич, — сухо сказал Лузин, — жил, было время, на одной улице с моим прапрадедом, услышал, я полагаю, как тот, осердясь, кому-нибудь свой титул объявил: тут классик наш решил, что перед ним старый помешанный, домой вернулся да фразу о короле Испании в «Записки сумасшедшего» (а их он в те поры писал) и вставил.