Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Наверху Возлюбленная танцевала. Два крошечных шажка, еще два, еще шажок, поворот, поворот, проход с высоко поднятой головой и все сначала.

Денвер сидела на кровати, улыбалась и «делала музыку».

Она никогда еще не видела Бел такой счастливой. Конечно, порой ее пухлый рот расплывался в довольной улыбке — когда она получала что-нибудь сладкое или когда Денвер рассказывала ей что-нибудь интересное. И, разумеется, она буквально лучилась восторгом, слушая истории Сэти о прежних днях. Но подобной игривости она никогда не проявляла. Каких-то десять минут назад она лежала на полу с выпученными глазами, задыхаясь и хватаясь за горло. А теперь, несколько секунд отдохнув на постели Денвер, уже вскочила и танцевала!

— Где ты научилась танцевать? — спросила ее Денвер.

— Нигде. Вот смотри на меня и делай так же. — Она подбоченилась и снова принялась скакать босиком.

Денвер рассмеялась.

— Теперь ты. Ну же, давай! — сказала Бел. — Ну давай же, ты тоже можешь не хуже. — Ее черная юбка так и разлеталась.

Денвер, похолодев, встала с кровати, понимая, что в два раза ниже и толще Бел, но тоже поплыла с высоко поднятой головой, легкая, точно снежинка.

Бел взяла Денвер за руку, а другую руку положила ей на плечо. И они стали танцевать вместе. Двигались по крошечной комнатке, и может, оттого, что голова закружилась, а может, от ощущения холода и легкости, Денвер смеялась как ненормальная. Заразительный смех подхватила и Бел. Обе, веселые как котята, долго кружились и раскачивались туда-сюда, туда-сюда, пока, совершенно измученные, не шлепнулись прямо на пол. Бел, переводя дыхание, откинулась назад и голову положила на кровать, и тут Денвер увидела краешек того, что всегда видела целиком, когда Бел раздевалась перед сном. Глядя прямо на это, она прошептала:

— Почему ты называешь себя Возлюбленной?

Бел закрыла глаза.

— Там, во тьме, мое имя — Возлюбленная.

Денвер подползла чуточку ближе.

— А как оно — там, где ты была прежде? Расскажи, а?

— Там темно, — проговорила Бел. — Я там — маленькая. А такая, как сейчас, я здесь. — Она подняла голову и легла на бок, свернувшись на полу клубком.

Денвер испуганно прижала пальцы к губам.

— Тебе там было холодно?

Бел устроилась поуютнее и помотала головой:

— Нет, жарко. Просто дышать нечем. И ужасно тесно.

— А ты там кого-нибудь еще видела?

— Многих. Там полно людей. Некоторые мертвые.

— А Иисуса Христа ты там не видела? А Бэби Сагз?

— Не знаю. Я не знаю имен. — Бел села.

— Расскажи, как ты попала сюда?

— Я ждала; потом оказалась на мосту. И сидела там в темноте; потом наступил день, потом снова ночь, потом снова день. Очень долго ждала.

— И ты все время была на каком-то мосту?

— Нет. Это уже потом. Когда я выбралась.

— Зачем ты вернулась?

Улыбка скользнула по лицу Бел.

— Чтобы увидеть ее лицо.

— Мамино? Сэти?

— Да, Сэти.

Денвер слегка задело то, что не она была главной причиной возвращения Возлюбленной.

— Ты разве не помнишь, как мы играли вместе у ручья?

— Я была на мосту, — сказала Возлюбленная. — Ты видела меня на мосту?

— Нет, у ручья. Там, в лесу, за домом.

— А, но я-то была в воде. И там видела ее бриллианты. Могла их даже потрогать.

— И что же тебе помешало?

— Она ушла и оставила меня. Одну, — сказала Возлюбленная. Она подняла глаза, встретилась взглядом с Денвер и нахмурилась. Впрочем, может быть, и не нахмурилась. Может быть, Денвер это только показалось из-за тоненьких шрамиков у нее над переносицей.

Денвер заторопилась, глотая слова.

— Не сердись, — бормотала она, — не надо. Ты ведь от нас не уйдешь, а?

— Нет. Никогда. Здесь я существую.

Денвер, сидевшая по-турецки, вдруг резко наклонилась вперед и схватила Бел за запястье.

— Только не говори ей! Пусть мама не знает, кто ты. Пожалуйста! Ты меня слышишь?

— Нечего указывать, что я должна делать! Никогда не указывай мне.

— Но я на твоей стороне, Возлюбленная.

— Она — единственная. Она — единственная, кто мне нужен. Ты можешь и уйти, если хочешь, но она — единственная, кто мне нужен все время. — Глаза у Бел невероятно расширились, черные, как полуночное небо.

— Я тебе ничего такого не сделала. Я тебе никакого зла не причинила. Я никому зла не причиняю, — сказала Денвер.

— Я тоже. Я тоже.

— Что ты собираешься делать?

— Остаться здесь. Мое место — здесь.

— Мое тоже!

— Ну так оставайся, но никогда больше не указывай мне, что я должна делать. Никогда.

— Мы же танцевали. Всего лишь минуту назад мы с тобой так здорово танцевали! Давай еще?

— Я больше не хочу. — Бел встала и легла поверх постели. Обе затихли, и их молчание гулко отдавалось от стен, точно мечущиеся в панике птицы. Наконец дыхание Денвер стало спокойнее, угроза непереносимой утраты отступила.

— Расскажи мне, — попросила ее Возлюбленная. — Расскажи, как Сэти родила тебя в той лодке.

— Она никогда мне всего не рассказывала, — сказала Денвер.

— А ты расскажи!

Денвер уселась на кровать, скрестив руки под фартуком. Она ни разу не ходила в свою зеленую комнатку с тех пор, как в день карнавала они увидели Возлюбленную сидящей на пне возле крыльца. Она и не вспоминала о своем тайнике — только сейчас, когда отчаяние охватило ее. Там, в зарослях букса, больше не было тайны; все это теперь в избытке могла ей дать новая то ли подруга, то ли сестра: бешено бьющееся сердце, мечты, задушевную беседу, опасность и красоту. Денвер несколько раз сглотнула, готовясь рассказывать — плести из отдельных нитей, которые ей удалось вытянуть из матери и бабки за всю свою жизнь, сеть, чтобы удержать Возлюбленную.

— Мама говорила, у той девушки руки были хорошие. У той белой. Очень худые, маленькие, но добрые. Мать сразу это поняла, она так и говорила: добрые, хорошие руки. И волос у этой девушки на голове было столько, что на пять голов бы, наверно, хватило. По-моему, она потому и решила, что все-таки справится: переберется со мной вместе на тот берег. Но бояться белой девушки перестала только потому, что у той рот просто не закрывался. Мама так сказала. Она сказала: с этими белыми никогда не знаешь, как себя вести. Никогда не знаешь, с чего они, например, могут вдруг на тебя взъесться. Или скажут одно, а сделают другое. Но вот по губам их иногда все-таки можно определить, злые они или нет. Мать говорила, что та девушка трещала как трещотка, но губы у нее определенно были добрые. И потом она помогла маме добраться до сарая в лесу и растерла ей ноги — вот даже как. А еще — мать была уверена: эта девушка ее не выдаст. Можно ведь было неплохо заработать, если выдать беглого раба, и, похоже, этой девушке, Эми, деньги-то были как раз нужны — она только и говорила, что мечтает купить себе бархат.