Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Сэти слышала, как Эми что-то бормочет и напевает в зарослях, собирая паутину. На ее пении она и постаралась полностью сосредоточиться, потому что стоило Эми немного отойти, как ребенок в животе у Сэти снова принимался возиться. Хороший вопрос, думала Сэти. Что было на уме у Господа? Эми оставила платье у нее на спине незастегнутым, и теперь туда задувал ветерок, чуть смягчая, утоляя боль. Это была небольшая передышка, и она наконец успела почувствовать, как распух и растрескался от жажды ее язык. Эми вскоре вернулась с полными пригоршнями паутины, которой, тщательно очистив ее от высохших паучьих жертв, аккуратно облепила спину Сэти, приговаривая, что, дескать, примерно так украшают елку на Рождество.

— У нас там, где я жила, есть одна старая негритянка. Ну ничегошеньки не знает, совсем темная. А шьет здорово. Все для миссис Бадди шьет — и тонкое белье с кружевами, очень красивое, правда, но ведь и двух слов связать не умеет. И совсем непросвещенная, вроде как ты. Ты тоже ничегошеньки не знаешь. А ведь все равно умрешь, вот ведь дело-то в чем. А я нет! Я все равно доберусь до Бостона и куплю себе бархат! Карминный. Ты ведь даже о таком и не слыхала, верно? Ну а теперь и тем более не услышишь. Спорим, тебе не доводилось даже спать на солнышке? Я целых два раза так спала. Обычно-то я скотину кормлю еще до рассвета и спать не ложусь до поздней ночи. Но один раз я прикорнула днем за телегой, да так и заснула. Спать, когда тебе на лицо солнышко светит, — это, я тебе скажу, самая лучшая вещь на свете. Первый раз я так спала, когда была еще маленькая. И никто меня тогда будить не стал. Ну а тогда, когда я за телегой прикорнула, то все цыплята, черт бы их побрал, разбрелись, и мистер Бадди меня здорово выпорол. Кентукки — вообще гнусное местечко. Жить нужно только в Бостоне. Там и мать моя жила, пока не задолжала мистеру Бадди. Джо Натан говорит, что мистер Бадди — мой папаша, да только я этому не верю, а ты?

Сэти сказала, что тоже не верит.

— А ты знаешь, кто твой отец, а?

— Нет, — ответила Сэти.

— Ну и я не знаю. Знаю только, что это не мистер Бадди. — И Эми, покончив с лечением, встала и прислонилась к стене сарая. Ее медлительные глаза стали совсем неподвижными и какими-то блеклыми в солнечном свете, который пламенем горел в ее волосах. И вдруг она запела:

Эми вдруг перестала раскачиваться, отстранилась от стены, села и скорчилась, обхватив костлявыми руками колени и прижав локти своими хорошими добрыми ладошками. Потом медленно опустила глаза и стала высматривать что-то в грязи под ногами.

— Это песенка моей мамы. Это она меня научила.

Закончив петь, Эми некоторое время сидела молча, потом повторила последние слова, встала, вышла из сарая и там остановилась в сторонке, прислонясь к молодой рябине. Когда она вернулась, солнце еще вовсю освещало раскинувшуюся внизу долину, а у них здесь, на стороне Кентукки, были почти сумерки.

— Ты еще не умерла, Лу? Эй, Лу?

— Еще нет.

— Давай поспорим. Если ты доживешь до утра, то и вообще останешься жива. — Эми поправила кучу листьев у Сэти под ногами, чтобы той было удобнее, и опустилась на колени снова растереть ее опухшие стопы. — Давай-ка еще разок и как следует! — сказала она, и когда Сэти от боли зашипела, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы, рявкнула: — Заткнись! Ты должна держать свой рот закрытым.

Стараясь не шевелить языком, Сэти что было сил закусила губу и позволила добрым рукам заняться делом. Эми напевала себе под нос: «И тихо кузнечиков песня звучит», потом, словно устав, отодвинулась к противоположной стене, уселась там и, опустив голову на плечо, заплела свои патлы, приговаривая:

— Не вздумай только умирать ночью, слышишь? И не вставай. Я не желаю видеть, как твое безобразное черное лицо качается тут надо мной. А если уж станешь помирать, так отползи куда-нибудь подальше, чтобы я тебя отсюда видеть не могла, слышишь?

— Слышу, — сказала Сэти. — Я сделаю все, что смогу, мисс.

Сэти, собственно, и не рассчитывала увидеть что-либо еще в своей жизни, так что, почувствовав, как чья-то нога осторожно коснулась ее бедра, сперва некоторое время приходила в себя после глубокого сна, который уже приняла за смерть. Она села, вся дрожа от напряжения, и Эми внимательно осмотрела ее вспухшую, кровоточащую спину.

— Выглядит жутко! — заявила она. — Но ты вроде бы выжила. Господи, помоги! Ты выжила, ты пережила самое страшное, Лу! И все благодаря мне. А правда я хорошо умею лечить? Ты как, идти-то сможешь?

— Да нужно же мне встать, чтобы хоть помочиться.

— Ну давай посмотрим, что у тебя получится.

Удовольствие, конечно, было ниже среднего, но, в общем, терпеть можно, и Сэти, хромая, сделала несколько шагов — сперва ухватившись за Эми, потом за молодое деревце.

— Вот оно, моих рук дело! Я правда хорошо лечу?

— Да, — проговорила Сэти, — очень хорошо.

— Надо нам с этого холма убираться да поскорее. Давай-ка. Я тебя провожу вниз, к реке. Тебе ведь туда надо? А сама я на большое шоссе пойду. Выведет точнехонько в Бостон. А в чем это у тебя все платье?

— В молоке.

— Господи, все у тебя не так, как у людей!

Сэти опустила глаза, посмотрела на живот и потрогала его. Ребенок, конечно, умер. Она-то ночью не умерла, зато умер ребенок. Ну раз уж так оно получилось, то теперь ее ничто не остановит. Она доставит молоко своей малышке, даже если ей придется переправляться через реку вплавь.

— Ты разве есть не хочешь? — спросила Эми.

— Я ничего не хочу, лишь бы поскорее попасть куда надо, мисс.