Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Девять лет не ощущала она прикосновения пальцев Бэби Сагз, не слышала ее голоса — слишком долго. И те слова, нашептанные в гостиной, значили теперь слишком мало. Вымазанное маслом лицо Халле — Господь, дозволив такое, не сделал это лицо лучше, — требовало от нее чего-то большего: построить памятник или сшить траурное платье. Или совершить какой-то обряд. Сэти решила сходить на ту Поляну, где давно уже не бывала и где когда-то в солнечном свете танцевала Бэби Сагз.

До того, как дом номер 124 стал для окружающих как бы запретным, а его обитатели добровольно затворились в нем ото всех; до того, как он стал игрушкой и обиталищем обиженных духов, дом номер 124 был очень веселым и шумным; здесь Бэби Сагз, святая, любившая людей, давала советы, кормила, ругала и утешала. Здесь на плите тихонько кипели два — всегда два, не один! — горшка; здесь лампа горела всю ночь. Незнакомые люди отдыхали здесь, а дети возились на полу, примеряя их башмаки. Здесь оставляли для передачи самые важные послания, ибо тот, кому они предназначались, всегда мог случайно заглянуть сюда не сегодня, так завтра. Беседа здесь всегда велась вполголоса и только по делу — Бэби Сагз, святая, не одобряла лишней болтовни. «Все зависит от того, сколько тебе положено знать, — говаривала она и прибавляла: — Господу известно, когда остановиться пора».

Таким был дом номер 124, когда Сэти с новорожденной Денвер, крепко прикрученной к ее груди, вылезла из тележки и сразу почувствовала широкие объятия свекрови, ее руки, которыми она могла, казалось, обнять весь Цинциннати. Бэби Сагз решила, что раз уж жизнь, проведенная в рабстве, «испоганила ее ноги, спину, голову, глаза, руки, почки, чрево и язык», то теперь у нее не осталось ничего, кроме ее большого сердца — которое она тут же и заставила трудиться. Она не позволяла называть себя ни проповедницей, ни как-либо еще, но разрешала прибавлять к своему имени всякие незначительные ласковые и уважительные прозвища; она стала вольной проповедницей, однако посещала настоящую церковь, слушая проповеди настоящего проповедника, а потом открывала свое огромное сердце для тех, кто испытывал в том потребность. Зимой и осенью она несла свое сердце в Африканскую методистскую церковь, к баптистам, папистам и санктифедам, в церковь Христа Спасителя, к иезуитам. Незваная, необлаченная, непомазанная, она позволяла своему великому сердцу громко биться в их присутствии. Потом наступала теплая пора, и тогда Бэби Сагз, святая, вела всех чернокожих, мужчин, женщин и детей, всех, кто был способен передвигаться, на Поляну и несла туда свое великое сердце. Поляной называлась широкая вырубка в лесной чаще, сделанная неизвестно для чего в конце длинной полузаросшей тропы, знакомой лишь оленям да тому, кто впервые срубил здесь дерево. И весь жаркий субботний полдень она сидела на этой Поляне, а собравшиеся сюда люди ждали в тени среди деревьев.

Устроившись на большом плоском камне, Бэби Сагз кланялась и молча молилась. Собравшиеся издали наблюдали за нею. Они понимали, что настал их черед, когда она клала свою палку. А потом кричала:

— Пусть подойдут дети! — И дети выбегали из-под деревьев и устремлялись прямо к ней.

— Пусть матери услышат ваш смех, — говорила она им, и лес начинал шуметь. Взрослые смотрели и не могли сдержать улыбок.

А потом она кричала:

— Пусть подойдут взрослые мужчины! — И те выходили один за другим из тени деревьев, звеневших от смеха детей.

— Пусть ваши жены и дети увидят, как вы танцуете, — произносила она, и земля начинала содрогаться от топота крепких ног.

И наконец, она подзывала к себе женщин.

— Плачьте, — просила она их. — О живых и о мертвых. Просто плачьте. — И не прикрывая руками лиц, женщины давали волю слезам.

Так всегда начиналось: смеющиеся дети, танцующие мужчины, плачущие женщины, а потом все смешивалось. Женщины переставали плакать и начинали танцевать; мужчины садились и начинали плакать; дети танцевали, женщины смеялись, дети плакали — пока, измученные совершенно, задыхаясь, все они не падали на сырую землю Поляны. И в наступившей тишине Бэби Сагз, святая, приносила им в жертву свое великое необъятное сердце.

Она не говорила о том, что им необходимо очиститься от грехов и более в последующей жизни ни в коем случае не грешить. Не говорила и о том, что они — благословенные на земле, ее кротость, плодородие и чистоту унаследовавшие.

Она говорила им о том, что единственная милость, им доступная, это то, что они сами способны вообразить себе. Что если они не могут себе ее представить, то она и не снизойдет на них никогда.

— Здесь, — говорила она, — на этой Поляне, мы — всего лишь плоть; плоть, которая плачет, смеется, танцует босиком на траве. Любите же свою плоть. Те, другие, вашу плоть не любят. Она им отвратительна. Они не любят ваши глаза; они бы скорее предпочли выколоть их. Не больше любят они и кожу на ваших спинах — они бы с радостью содрали ее. И — о, мой народ! — до чего же они не любят ваши руки! Те самые, трудом которых они пользуются, а потом связывают их, стягивают веревками, отрубают и всегда оставляют пустыми. Любите же ваши руки! Любите их. Поднимите их и поцелуйте. Коснитесь ими других людей, пожмите руки друг другу, погладьте ими себя по лицу, потому что те, другие, этого тоже очень не любят. Именно вы должны полюбить свои руки, именно вы! Ах нет, и рты ваши, ваши губы тоже им ненавистны, тем, другим. Им куда приятнее, когда они разбиты в кровь, когда снова и снова кровь заливает их. То, что вы говорите своими губами, им безразлично. Того, что выкрикиваете вы от боли, они не слышат. А то, что вы кладете в рот, дабы напитать тело свое, они у вас непременно отнимут и взамен дадут свиное пойло. Нет, губы ваши и рты им тоже ненавистны. Именно вы должны полюбить их. Все то, о чем я говорю здесь, — это плоть ваша. Та самая плоть, что так нуждается в вашей любви. Ноги, которым нужно и отдохнуть, и потанцевать; спины, которым непременно нужна поддержка; плечи, которым очень нужны руки, сильные руки. И вот что я вам скажу: те, другие — слышите ли вы меня, дети мои? — они очень не любят, когда на шее у вас не затянута петля, когда она свободна. Когда она прямая. Так что любите свою шею; коснитесь ее рукой, удивитесь ее красоте, погладьте ее и держите шею свою прямой, а голову — высоко поднятой. И все свои внутренности — те самые, которые они с превеликим удовольствием бросили бы свиньям, — вы тоже должны полюбить. Темную, черную вашу печень — любите ее, любите; и свое живое, бьющееся сердце — любите тоже! Больше даже, чем глаза или ноги свои. Больше даже, чем легкие, которые должны полниться вольным воздухом. Больше, чем животворное свое чрево и животворные свои чресла — слушайте меня, любите же свое сердце, дети мои. Ибо оно — самое ценное на свете. — И тут Бэби Сагз умолкала, вставала с камня и, несмотря на свое искалеченное бедро, начинала танцевать, чтобы высказать то, что невозможно выразить словами, а все принимались петь, аккомпанируя ей. Отлично тянули долгие ноты, пока четырехголосная каденция не завершалась мощным аккордом любви к драгоценной плоти.