Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Тот яблоневый сад, как оказалось, находился в Делавэре, штат Огайо. Там жила ткачиха. Она поймала его как раз вовремя — он только успел покончить с колбасой, которой она накормила его, — и он, плача, забрался к ней в постель. Она выдала его за своего племянника из Сиракьюс; для этого потребовалось всего лишь называть его именем племянника. Но спустя восемнадцать месяцев он уже снова вглядывался в даль — искал цветущие деревья, только на этот раз он ехал в повозке.

А через некоторое время ему удалось наконец запихнуть все — Алфред в штате Джорджия, смеющегося Сиксо, проклятого учителя, Халле, всех своих братьев, Сэти, петуха Мистера, вкус железного мундштука, вид размазанного по лицу масла, запах горящего можжевельника, листки из учительской записной книжки — в жестянку из-под табака и спрятать ее на груди. И когда он добрался до дома номер 124, ничто на свете не смогло бы заставить его открыть эту жестянку.

Она его выгоняла.

Совсем не так, как он тогда маленькое привидение — с шумом и громом, с разбитыми окнами и перевернутыми банками с вареньем. Но она его, тем не менее, выгоняла, и Поль Ди не знал, как это остановить; выглядело это так, словно он уходил сам. Незаметно, постепенно уходил все дальше от дома номер 124.

А началось все очень просто. Однажды после ужина он сидел в кресле-качалке у плиты, от усталости ломило все кости, он был исхлестан рекой и дремал. Проснулся он от шагов Сэти, спускавшейся по белой лестнице, чтобы приготовить завтрак.

— Я думала, ты ушел вчера куда-нибудь, — сказала она.

Поль Ди застонал и с изумлением обнаружил себя в том же кресле, где заснул вчера вечером.

— Господи, неужели я всю ночь проспал в этом кресле?

Сэти рассмеялась:

— Да уж врать не буду: проспал.

— Почему же ты меня не разбудила?

— Я будила. Раза два или три. А после полуночи сдалась; к тому же мне показалось, что ты куда-то ушел.

Он встал, вопреки всем ожиданиям спина ничуть не болела. Даже нигде не хрустнуло. Ноги и руки тоже были в полном порядке. И он чувствовал себя выспавшимся и прекрасно отдохнувшим. Бывает, решил он; попадаются же такие благословенные места, где всегда отлично спится. Иногда у корней какого-нибудь дерева, иногда прямо на пристани, иногда на голой скамье, а один раз он отлично выспался, скорчившись на дне лодки. Чаще всего такое случается в стоге сена — так что не всегда лучше всего спится на кровати. А здесь таким местом оказалось кресло-качалка. Странно: он по опыту знал, что мебель-то как раз — самый плохой выбор для сна.

На следующий день он снова заснул в кресле; потом снова. Он привык заниматься с Сэти любовью почти каждый день и, чтобы не смущаться под взглядом сияющей Бел, по-прежнему непременно поднимался в спальню по утрам или сразу после ужина. Но отчего-то спать ему лучше и удобнее всего оказалось именно в кресле-качалке. Он решил, что это, должно быть, его спина виновата — опора ей нужна после ночей в сырой норе в Джорджии.

Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы даже привык, но однажды — уже после ужина и посещения Сэти — он спустился вниз, сел в кресло-качалку и понял, что ему это неприятно. И наверх ему тоже подниматься не хотелось. Раздраженный, мечтая об отдыхе, он открыл дверь в комнату Бэби Сагз и рухнул на постель, где умерла старая негритянка. Там он и уснул. Итак, пока что вопрос был решен — по крайней мере, так ему казалось. Он перебрался туда, и Сэти не возражала: за восемнадцать лет она уже привыкла спать одна на двуспальной кровати. Неплохо выглядела эта ситуация и с той точки зрения, что в доме были молодые девушки, а Поль Ди настоящим мужем Сэти все-таки не был. А поскольку он с прежней охотой поднимался к ней до завтрака или после ужина, то жалоб от Сэти не поступало.

Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы привык и к этому, до только однажды вечером — уже после ужина, и посещения Сэти — он спустился вниз, лег на кровать Бэби Сагз и почувствовал, что ему на ней очень неуютно.

Он решил, что привыкает к дому, а это часто влечет за собой приступы глухого протеста, которые бывают у мужчины, когда женщина и ее дом начинают привязывать его к себе; тогда мужчине хочется заорать во весь голос, или что-нибудь сломать, или сбежать подальше. Ему такое состояние было хорошо знакомо — он много раз испытывал его, в доме той ткачихи в Делавэре например. Но он всегда объяснял это явление той женщиной, что жила в надоевшем доме. Теперешнее же свое состояние он никак не мог связать с Сэти, женщиной, которую он с каждым днем все больше и больше любил: любил ее руки, когда она мыла или перебирала овощи; любил ее губы, когда она облизывала кончик нитки, вдевая ее в иглу, или перекусывала ее, окончив шов; любил бешенство в ее глазах, когда она защищала своих девочек (эта Возлюбленная тоже теперь была ее девочкой) или любую чернокожую женщину от несправедливой хулы. Кроме того, на сей раз привычка к дому не вызывала у него глухого протеста, он здесь не задыхался, и ему вовсе не хотелось отсюда сбежать. Просто теперь он не мог, не в состоянии был спать ни в спальне наверху, ни в кресле-качалке, ни теперь вот еще — в кровати Бэби Сагз. Так что он перебрался в кладовую.

Так оно и продолжалось, и, возможно, он бы привык и к этому, да только однажды вечером — уже после ужина и посещения Сэти — он лег на свой тюфячок в кладовке и понял, что ему и тут не место. Все повторилось снова, и теперь он переместился в холодную кладовую, вернее, сарай, стоявший в отдалении от дома номер 124; там он улегся, свернувшись, на двух мешках со сладким картофелем и стал смотреть на большую жестянку с жиром, вдруг догадавшись, что все эти переселения происходят не просто так. И нервы его здесь ни при чем: его предупреждают.

Так что он ждал продолжения. Приходил к Сэти по утрам, а ночью спал в холодной кладовой и ждал.

Когда пришла Возлюбленная, ему захотелось так ударить ее, чтобы сбить с ног.

В Огайо лето начинается, как спектакль. Оно появляется на сцене, точно примадонна, убежденная в том, что только ради того, чтобы ее увидеть, люди и живут на свете. Когда Поль Ди был вынужден перебраться из дома номер 124 в сарай на задворках, лето уже сгоняли со сцены яростным улюлюканьем, и всеобщее внимание было приковано к осени, принесшей бутыли, полные золотистого и кроваво-красного вина. Даже по ночам, когда, казалось, должен был наступить перерыв для всеобщего отдыха, его не получалось, потому что голос сходящего со сцены лета был по-прежнему настойчив и громок. Поль Ди подкладывал под себя старые газеты и наваливал их сверху, чтобы не было так холодно под тонким одеялом. Но мешали ему не столько по-осеннему холодные ночи. Когда он впервые услыхал, как у него за спиной отворилась дверь, ему совсем не захотелось поворачиваться и смотреть, кто это.