Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

— Что тебе здесь нужно? А? — Он прекрасно слышал, как она дышит в тишине.

— Я хочу, чтобы ты потрогал меня там, внутри, погладил и назвал по имени.

Поль Ди давно не испытывал волнения по поводу той маленькой жестянки из-под табака. Она оставалась по-прежнему закрытой, даже заржавела. Так что, когда Бел задрала юбки и повернулась к нему, вытянув шею, как черепаха, он отвернулся и стал смотреть на банку с топленым жиром, казавшуюся в лунном свете серебряной. Потом тихо проговорил:

— Когда добрые люди берут тебя в дом и обращаются с тобой хорошо, по-человечески, следует отвечать им тем же. Ты не должна… Сэти ведь любит тебя! Как родную дочь. И ты это прекрасно знаешь.

Бел уронила юбки, слушая его, но глаза ее оставались пустыми. Потом неслышно сделала еще шаг и оказалась совсем близко.

— Она любит меня не так, как ее люблю я! Я никого не люблю, кроме нее.

— Тогда зачем ты сюда явилась?

— Я хочу, чтобы ты потрогал меня там, внутри.

— Иди-ка ты в дом и ложись спать.

— Ты должен меня потрогать. Погладить — там, внутри. И ты должен назвать меня по имени.

Пока ему удавалось не сводить глаз с серебристого бока банки с жиром, он чувствовал себя в относительной безопасности. Если бы он дрогнул, как жена Лота, и, поддавшись подобию женской слабости, решил посмотреть, что за грех сотворил он и что там позади — то есть ощутил бы что-то вроде сочувствия к этой проклятой девице или заключил бы ее в объятия просто из уважения к той, что связывала их обоих, — то непременно пропал бы.

— Назови меня по имени.

— Нет.

— Пожалуйста, назови! Я уйду, если ты назовешь меня по имени.

— Возлюбленная.

Он сказал это слово, но она не ушла. Она тихо придвинулась ближе, и он не услышал, как шелестели хлопья ржавчины, отлетавшие от жестянки из-под табака. И не почувствовал, когда крышка открылась; он заметил это, только когда коснулся того, что было внутри, и сказал: «Красное сердце, ах, красное сердце!» И повторял это снова и снова. Тихо, а потом так громко, что разбудил Денвер. И самого себя, Поля Ди, разбудил окончательно. «Красное сердце! Красное сердце! Красное сердце!»

Вернуться к исходной жажде общения было невозможно. К счастью для Денвер, теперь ей было достаточно просто видеть подругу. Однако девочке вовсе не хотелось, чтобы и Возлюбленной этого было достаточно. Ее взгляд проникал куда-то внутрь, под кожу, туда, где уже не было прежнего желания общения. Это случалось не слишком часто, да и Возлюбленная редко на нее смотрела, когда же все-таки делала это, то Денвер казалось, что глаза Возлюбленной только скользят по ее лицу, а думать она продолжает совсем о другом. Но иногда — когда Денвер меньше всего этого ждала — Возлюбленная подпирала кулаком щеку и внимательно глядела на нее.

И это было прекрасно. Она не просто уставлялась на нее невидящим взглядом, но притягивала к себе, смотрела заинтересованно, доброжелательно. Она рассматривала волосы Денвер как часть ее существа, не обращая внимания на их состояние или прическу. Она ласкала взглядом ее губы, нос, подбородок, как восхищенный садовник любуется мускусной розой, возле которой случайно остановился. Кожа Денвер словно растворялась под этим взглядом, становилась нежной и прозрачной, точно батистовое платье, которое однажды обнимало рукавом талию ее матери. Она плыла где-то вне собственного тела, чувствуя одновременно свободу и притяжение. Ничего не желая. Являясь только тем, что она есть.

В такие мгновения ей чудилось, что Возлюбленная о чем-то ее просит. В самой глубине этих огромных черных глаз, за стеной равнодушия видела Денвер протянутую в мольбе о грошике детскую ладошку, и она с радостью дала бы монетку, если б знала, как это сделать, если б знала ее лучше, чем давали возможность понять ее ответы на вопросы Сэти:

— Ты так ничего и не вспомнила? Я, правда, тоже свою мать толком не знала, но пару раз я ее все-таки видела. А ты, значит, свою — никогда? Ну а какие там были белые? Неужели ни одного не помнишь?

Возлюбленная, нервно потирая тыльную сторону ладони, обычно говорила в таких случаях, что помнит какую-то женщину, которая была ее матерью, и еще, как ее у этой женщины отняли, вырвали прямо из рук. Затем — это она помнила лучше всего и часто говорила об этом — она описывала тот загадочный мост: как она стояла на нем и смотрела вниз. И еще она знала одного белого мужчину.

Сэти находила все это удивительным, однако подтверждавшим ее собственные выводы, которые она излагала потом Денвер.

— А где ж ты раздобыла такое платье и башмачки?

Возлюбленная говорила, что просто взяла их.

— У кого же?

Возлюбленная умолкала и еще яростнее начинала скрести руку. Она не знала где — просто увидела и взяла.

— Ладно, — вздыхала Сэти, а потом говорила Денвер, что Бел, наверно, держал для своих забав какой-нибудь белый мужчина, никогда не позволяя ей выходить из дому. А потом она, должно быть, каким-то образом убежала и добралась до этого запомнившегося ей моста или чего-то в этом роде, а все остальное болезнь из ее памяти вымыла. Нечто подобное случилось с Эллой, только ее взаперти держали двое мужчин — отец и сын, — и Элла помнила абсолютно все. Больше года они забавлялись с ней в запертой комнате.

— Ты даже представить себе не можешь, — говорила Элла, — что эти двое со мной вытворяли.

Сэти считала, что это, возможно, объясняет неприязнь Бел к Полю Ди, которую та проявляла совершенно открыто.

Денвер не верила этим доводам, но никак их не опровергала. Она только опускала глаза, ни разу и словом не обмолвившись о холодной кладовой. Она была теперь уверена, что Возлюбленная и была тем белым платьем, что стояло на коленях в гостиной рядом с ее матерью — воплощение того ребенка, что не разлучался с ней большую часть ее жизни. И когда Возлюбленная смотрела на нее, какими бы краткими ни были эти мгновения, Денвер все же была благодарна судьбе за это. А все остальное время она могла смотреть на Возлюбленную сама. Кроме того, у нее теперь накопились вопросы, которые, впрочем, не имели ничего общего с прошлым. Денвер интересовало исключительно настоящее, однако она была очень осторожна и прикидывалась нелюбопытной, хотя о некоторых вещах ей до смерти хотелось спросить у Возлюбленной; но если бы она стала допытываться слишком настойчиво, то потеряла бы «грошик», который могла положить в протянутую руку Возлюбленной, а значит, стала бы ей совершенно ненужной. Известно, что от добра добра не ищут, так что лучше было оставаться хотя бы наблюдателем, смотреть на Возлюбленную самой, потому что старая жажда общения — что мучила ее еще до появления Возлюбленной, та, что привела ее в зеленую комнатку в зарослях букса и заставила нюхать одеколон, чтобы почувствовать аромат настоящей жизни, догадываться, что жизненная дорога вся в ухабах, а не гладкая как стол, — никуда не исчезала. Просто когда Денвер смотрела на Возлюбленную, жажда эта немного утихала.