Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Волоча за собой цепь и как бы пританцовывая, они брели вокруг поля через лес до тропы, ведущей прямо к поразительной красоты горе полевого шпата. Когда Поль Ди впервые увидел эту гору, безумный поток, что кипел у него в крови, стал понемногу стихать, как начала стихать и внутренняя дрожь. Зажав в руках кувалду, под предводительством Хай-Мэна, люди врубались в камень. Под непрерывное пение они «выпевали» его, выбивали из скалы, подтасовывая и перестраивая слова своих песен так, чтобы никто больше понять их не мог. Они так уродовали эти слова, что даже отдельные их слоги, казалось, имели свое собственное значение. Они пели о женщинах, которых когда-то знали; о детях, которыми сами были когда-то; о своих любимцах-животных, которых когда-то приручили; о хозяевах, об их детях и женах; о мулах и собаках и о бесстыдстве жизни. С любовью пели они о кладбищах и могилах и о сестрах своих, давно ушедших в мир иной. И еще они пели о жаренной на лесной лужайке свинине; о домашней еде, подогретой на сковородке; о рыбе, бьющейся на лесе; о соке сахарного тростника, о дождях и о качалках на верандах домов.

И они больно били словами своих песен. Тех женщин — за то, что знали их когда-то, но больше никогда их не увидят; и детей, которыми были когда-то, но никогда уж не вернутся в свое детство. Они так часто и так жестоко убивали в своих песнях белого босса, что приходилось снова возвращать его к жизни, чтобы потом еще разок поизмываться над ним всласть. Запомнив когда-то вкус горячего пирога, съеденного в сосновом лесу, они старались убить даже память о нем. А уж когда пели любовные песни самому мистеру Смерть, то непременно вдребезги разбивали ему голову. Но чаще других они убивали ту ненавистную кокетку, которая зовется Жизнью, ибо она упрямо вела их дальше и дальше; заставляла их думать, что каждый следующий восход солнца стоит того, чтобы на него посмотреть; а каждый следующий удар маятника может стать наконец последним. Лишь убив эту проклятую кокетку, они смогут почувствовать себя в безопасности. Наиболее удачливые — те, кто успел пробыть здесь достаточно много лет и за это время мысленно изуродовать, искалечить, а может, даже похоронить свою жизнь, — присматривали за остальными, которые все еще верили порой ее дразнящим задорным взглядам и объятиям, ее нежным призывам, заставляющим смотреть вперед, вспоминать и оглядываться назад. Это были те, чьи усталые глаза говорили: «Подсоби, плохо мне что-то»; или «Внимание!», и это значило, что, возможно, наступил тот самый день, когда человек загнан окончательно, когда он сломался настолько, что готов есть собственное дерьмо или убежать, а именно в такой момент и надо было быть начеку, потому что если бы один решился на побег — все сорок шесть потянулись бы за ним, связанные цепью, и невозможно было бы сказать, кто был первый и сколько человек будут теперь убиты. Один человек еще мог рискнуть собственной жизнью, но не жизнью своего брата. Так говорили те усталые глаза. «Тише, тише, успокойся, — говорили они. — Держись за меня».

Восемьдесят шесть дней — и жизнь стала смертью. Поль Ди бил ее головой о камни изо дня в день, так что она и пикнуть не смела. Восемьдесят шесть дней, и его руки были теперь спокойны, тихо ждали всю ночь, полную возни крыс, этого «Хай-й-й-й!» на рассвете и жадно льнущей к руке тяжелой кувалды. Жизнь катилась дальше — по мертвецам. Или это только ему так казалось.

Шли дожди.

Змеи спускались с ветвей короткохвойных сосен и тсуг.

Шли дожди.

Через пять дней кипарисы, тополя и карликовые пальмы поникли под тяжестью вод, лившихся с небес в полном безветрии. На восьмой день исчезли голуби, на девятый ушли даже саламандры. Псы опустили уши и понурили головы. Люди не могли работать. Приковывание к общей цепи происходило ужасно медленно, завтрак оставался не съеден, танец «тустеп» превратился в тяжкое волочение ног по раскисшей траве и жидкой грязи.

Было решено запереть всех по отдельности до тех пор, пока не прекратится дождь и белые не смогут нормально ходить по земле, черт бы ее побрал, а ружья перестанет заливать и собаки поднимут наконец головы. Итак, общая цепь была теперь продета через сорок шесть дужек в наручниках, тоже сделанных вручную лучшими мастерами Джорджии.

Дождь все шел.

В своих норах люди слышали плеск поднимающейся воды и выглядывали наружу, опасаясь щитомордников. Земляной пол в их жилищах превратился в жидкую грязь; они сидели в этой грязи, спали в ней, мочились в нее. Полю Ди порой казалось, что рот у него постоянно открыт и оттуда доносится разрывающий горло крик — а может, кричал кто-то другой? Потом ему вдруг показалось, что он плачет. Какие-то струйки бежали у него по щекам. Он поднял руки, чтобы вытереть слезы, и увидел на них темно-коричневую жижу: размокшая глина просачивалась сквозь дощатую крышу. Скоро доски не выдержат, подумал он, и меня раздавит здесь, как клеща. А потом все произошло так быстро, что он и задуматься не успел. Кто-то резко дернул цепь — один раз, но достаточно резко, чтобы Поль Ди споткнулся и шлепнулся прямо в грязь. Он так никогда и не понял, как догадался — и как догадались все остальные, — что нужно схватить обеими руками цепь слева от себя и что было силы дернуть, чтобы и следующий тоже непременно узнал о поданном сигнале. Вода была по щиколотку, она сплошным потоком текла через дощатый настил, на котором он спал. А потом — уже не вода: канава переполнилась и жидкая грязь просачивалась отовсюду.

Они ждали — все и каждый из сорока шести. Не кричали, хотя кое-кому, должно быть, стоило черт знает каких усилий не закричать. Жидкая грязь доходила Полю Ди до бедер, и он крепко держался за прутья решетки. Потом снова дернули за цепь — на этот раз слева и не так сильно, как в первый раз, потому что теперь цепь тонула в грязи.

Все начиналось точно так же, как когда они, стоя в ряд, приковывали себя к общей цепи. Один за другим, начиная с Хай-Мэна, находившегося на самом конце цепи, они ныряли — туда, в жидкую грязь, под решетку, ослепшие, ощупью пробираясь вперед. У некоторых хватило сообразительности обмотать головы рубахами, прикрыть лица какими-то лоскутами; некоторые надели ботинки. Остальные просто погружались, тихо проваливались в жижу и слепо проталкивались вперед, вверх, надеясь глотнуть воздуха. Некоторые потеряли направление, и соседи, чувствуя по беспорядочным рывкам цепи что-то неладное, пытались, дергая за нее, вернуть их в прежнее положение. Потому что если бы погиб один, погибли бы и все остальные. Та цепь, что связывала их, теперь была должна либо спасти их всех вместе, либо всех до единого утопить, и Хай-Мэн стал как бы залогом их освобождения. Благодаря этой цепи они переговаривались, как Сэм Морзе, и, слава Тебе, Господи, все вышли на свет Божий. Точно покойники, сбежавшие из чистилища, будто разгулявшиеся зомби, с оковами на руках, они доверились дождю и темноте, но сильнее всего они верили сейчас Хай-Мэну и друг другу.