Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Она уже мысленно обшаривала кухню, готовя эти яства, и была так увлечена, что не сразу разглядела под белой лестницей деревянную лохань с водой, а в ней Поля Ди. Она улыбнулась ему, а он улыбнулся в ответ.

— Лето, должно быть, кончилось, — сказала она.

— Залезай сюда тоже.

— Ну да, как же! Девчонки-то по пятам идут.

— Никого пока не слышно.

— Мне готовить нужно, Поль Ди.

— Я тебе помогу. — Он встал, и она не отстранилась, когда он обнял ее. Все платье тут же промокло насквозь. Подбородком она касалась его плеча.

— А что ты будешь готовить?

— Думала, зеленую фасоль в стручках.

— Красота!

— Поджарить немножко кукурузы?

— Еще бы!

Она была уверена: все найдется и будет приготовлено отлично. В точности как в тот день, когда она прибыла в дом номер 124 — и твердо знала, что молока у нее хватит на всех ее детей.

В дверях вдруг возникла Возлюбленная. Им, конечно, следовало бы услышать ее шаги, но они не услышали.

Пыхтели, шептались — Возлюбленная сразу поняла, что они там, как только дверь с грохотом захлопнулась за нею. Она попала в лужу мыльной воды и повернула голову в ту сторону, откуда, из-под белой лестницы, доносились шорохи и шепот. Она сделала еще шаг и чуть не расплакалась. Она была так близко! Но это все-таки было лучше, чем тот гнев, который поднимался в ее душе, когда Сэти делала что-то или думала о чем-то, не имевшем к ней отношения. Возлюбленная могла терпеть часами — девять, десять часов каждый день — все что угодно, только не отсутствие Сэти. Она могла терпеть даже ночи, когда Сэти была близко, но не видна — там, за стенами, за дверями лежала с ним рядом. А теперь — даже дневное время, на которое Возлюбленная всегда рассчитывала и которым приучила себя удовлетворяться, было для нее сокращено, ибо Сэти пожелала вдруг обратить свое внимание и на другие вещи. В основном на него, конечно. На него, который сказал ей что-то такое, из-за чего она убежала в лес и разговаривала сама с собой на большом камне. На него, который прятал ее по ночам за стенами и дверями. На него, который сейчас там, под лестницей, держал ее в объятиях и что-то шептал ей — а ведь Возлюбленная только что спасла ей жизнь и была готова отдать ей всю себя целиком.

Она круто повернулась и вышла. Денвер видно не было. Может, она ждет ее где-нибудь неподалеку? И Возлюбленная отправилась ее искать, помедлив минутку, чтобы полюбоваться кардиналом, перелетавшим с ветки на ветку. Она следила за красным как кровь пятнышком, мелькавшим среди листвы, пока не потеряла птицу из виду, и, уже вновь тронувшись с места, все еще оглядывалась, надеясь увидеть ее еще раз.

В конце концов она свернула с тропинки и пробежала через лесок к ручью. Стоя на самом краю, она смотрела на свое отражение в воде. Потом рядом с ним появилось лицо Денвер; отражения смотрели друг на друга.

— Это ты сделала, я видела! — сказала Денвер.

— Что?

— Я видела, какое у тебя было лицо. Это ты сделала так, что она начала задыхаться!

— Я этого не делала!

— Ты говорила мне, что любишь ее.

— Я ведь все исправила, разве не так? Разве не я освободила ей шею?

— Это потом. А сперва ты стала ее душить.

— Я поцеловала ее в шею. Я ее не душила. Ее душил железный ошейник.

— А я видела тебя! — Денвер схватила Бел за руку.

— Осторожней, девушка, — проговорила вдруг возлюбленная и, вырвав руку, бросилась бежать куда-то вдоль поющего свою песенку ручья.

Оставшись одна, Денвер задумалась. А что, если она ошиблась? Они с Бел стояли среди деревьев и шептались, пока Сэти сидела на камне. Денвер знала, что именно здесь, на Поляне, раньше священнодействовала Бэби Сагз, только сама она тогда была еще совсем маленькой, никогда на Поляне не бывала и помнить ничего не могла. Дом номер 124 и поле за ним — вот и весь мир, который она хорошо знала и в котором нуждалась.

Но когда-то давно она захотела знать больше и начала действовать. Одна ходила по тропе, что вела к другому дому. Стояла под окном и слушала. Четыре раза она проделывала это совершенно незаметно — после обеда, когда мать и бабушка ослабляли внимание, когда вся домашняя работа уже бывала переделана и наступала пора спокойных вечерних занятий, Денвер потихоньку отползала от дома номер 124 и уходила на поиски того дома, который посещали многие другие дети, но не она. Наконец она нашла его, но слишком стеснялась, чтобы постучаться, и прокралась к окну. Леди Джонс сидела на стуле с очень прямой спинкой, а перед ней на полу устроились, скрестив ноги, соседские дети — несколько человек. У Леди Джонс в руках была книга. У детей на коленях — грифельные доски. Леди Джонс что-то говорила, но слишком тихо, чтобы Денвер могла расслышать, а дети повторяли за ней. Четыре раза Денвер ходила туда и подсматривала. На пятый раз Леди Джонс застукала ее и сказала: «Пришла, так заходи в дверь, мисс Денвер. Это тебе не цирк».

И вот почти целый год она провела в компании сверстников; вместе с ними училась читать, писать и считать. Ей было тогда семь, и эти два часа днем были для нее поистине драгоценными. Особенно она гордилась тем, что все сделала сама, и ей было приятно то радостное удивление, с которым ее поступок восприняли мать и братья. За пять центов в месяц Леди Джонс делала то, что белые считали необязательным, а может, и вообще незаконным: битком набивала свой домик чернокожими ребятишками, у которых было время и желание учиться. Ах, какое восхищение вызывала у Денвер эта монетка, завязанная в уголок носового платка и привязанная к ее поясу! Она всегда сама относила ее Леди Джонс. И как приятно было правильно научиться держать мел, чтобы не скрипел, когда пишешь; и как замечательно выглядела заглавная буква «В» и маленькая буква «и»; и как хороши были те буквы, что составляли ее имя; и как красиво звучали те печальные фразы из Библии, которой Леди Джонс пользовалась в качестве основного учебника. Денвер упражнялась дома каждое утро; блистала в классе каждый полдень. Она была так счастлива, что даже не понимала, что соученики ее избегают — что они под самыми разнообразными предлогами, то замедляя, то убыстряя шаг, всегда стараются не идти с нею рядом. Конец ее заблуждениям положил Нельсон Лорд — мальчишка, такой же способный, как и Денвер. Он задал ей тот вопрос о ее матери и навсегда положил конец скрипучему мелу в руке, маленькой букве «и» и всему остальному, что было сущностью этих драгоценных полуденных часов — все это теперь стало для нее недосягаемым. Ей бы следовало посмеяться, когда он спросил это, или так толкнуть его, чтобы он шлепнулся на землю; но ни в лице его, ни в голосе никакой вредности не было. Только любопытство. Но то, что всколыхнулось в ее душе, когда он об этом спросил, осталось там навсегда.