Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Шесть или семь негров подходили к дому: двоих мальчиков охотник заметил слева от себя и нескольких женщин справа. Он велел им остановиться, вскинув ружье, и они застыли на месте. Племянник учителя вернулся, осмотрев дом, и, приложив палец к губам и призывая хранить молчание, большим пальцем указал охотнику куда-то за дом; видно, та, которую они искали, находилась именно там. Охотник тоже спешился и пошел вместе с остальными. Учитель с племянником обогнули дом с левой стороны, а он и шериф — с правой. У дровяного сарая с топором в руках стоял какой-то сумасшедший чернокожий старик. Сразу видно, что спятил: все время ворчал и подвывал низким воем, как кот. Шагах в пятнадцати от старика торчала старуха в соломенной шляпе, украшенной цветочками. Наверное, тоже сумасшедшая — стояла как вкопанная, но руками все по лицу шарила, точно паутину с него обирала. Оба ниггера, однако, смотрели в одном направлении — в сторону сарая. Племянник учителя подошел к старому негру и взял у него из рук топор. И все они четверо тоже подошли поближе к дверям сарая и уставились внутрь.

На грязных опилках лежали два окровавленных мальчика, валялись у ног негритянки, которая одной мокрой от крови рукой прижимала к груди мертвого ребенка, а другой держала за ноги грудного младенца, явно намереваясь ударить его головой о стену сарая. Она на них не смотрела; просто размахнулась и попробовала ударить ребенка головой о дощатую стену, но промахнулась. Когда она стала замахиваться во второй раз — было слышно, как в тишине часы отсчитывали секунды, и мужчины, застыв, смотрели на страшную немыслимую картину, — старый негр, по-прежнему мяуча и подвывая, прямо у них перед носом ворвался в сарай и перехватил младенца посреди замаха, который успела сделать его мать.

Сразу стало ясно, и самому учителю прежде всего, что предъявлять права здесь не на что. Трое (теперь уже четверо — ибо их мать была на сносях, когда убежала) ребятишек, которых он надеялся найти живыми и здоровыми, отвезти назад в Кентукки, на ферму и воспитать правильно, как достойных рабов Милого Дома, страдавшего от нехватки рабочих рук, оказались мертвы. Двое мальчиков лежали с открытыми глазами, навзничь, все в крови, на грязных опилках; а девочка пятнала кровью платье главной беглянки — той самой женщины, которой этот учитель так хвастался; которая, по его словам, умела отлично готовить чернила, варить замечательные супы и отглаживать воротнички на его сорочках именно так, как нравилось ему; а кроме всего прочего, она могла еще, по крайней мере, лет десять рожать и рожать. Но, видно, совсем спятила из-за того, что этот дурак, его племянник, чересчур сильно избил ее и заставил все бросить и убежать. Учитель тогда здорово отругал мальчишку; интересно, сказал он ему, а что сделала бы лошадь, если бы он сверх меры избил ее, желая всего лишь немного ее проучить? Или собаки — Чиппер и Самсон? Предположим, сказал он, изобьешь ты своих охотничьих псов до крови. Ну и все; больше никогда не сможешь доверять им ни в лесу, ни где бы то ни было. Сколько хочешь можешь к ним подлизываться и кормить их, протянешь, к примеру, такому псу кусок кролика, а он извернется да и отхватит тебе руку напрочь. В общем, учитель здорово наказал тогда своего племянника, не позволив ему участвовать в охоте на беглецов. Велел остаться дома, пасти стадо, самому себе готовить, кормить Лилиан и присматривать за хозяйством. Посмотрим, как ему это понравится; пусть знает, что нельзя так избивать тех тварей, за которых отвечаешь перед Господом, даже если они провинились, — это оборачивается только неприятностями, а то и убытком. Теперь вот вся семейка рабов пропала. Целых пять штук. Учитель мог, конечно, стребовать того младенца, что бился на руках у мяукающего старого негра, но кто станет возиться с грудным? А мамаша его явно спятила. Уставилась прямо на него, и если бы его племянник мог видеть этот взгляд, такого урока ему бы никогда не забыть, это точно. Нет, все-таки нельзя так обращаться со вверенными тебе живыми тварями и надеяться, что подобное наказание даст благодатные плоды.

Тот племянник, что когда-то забавлялся с ней, пока его братец держал ее лицом вниз, не сразу понял, что его бьет дрожь, хотя дядя и предупреждал, что такое возможно. Но он ему не поверил тогда. И все-таки, зачем ей было бежать да еще такое со своими детьми делать? Подумаешь, избили ее. Черт побери, да его мильон раз били, а ведь он белый! Один раз ему было так больно, что он прямо-таки взбесился и расплющил колодезное ведро. В другой раз выместил зло на Самсоне — швырнул в него несколько раз камнем, вот и все. Но сколько бы его ни били… то есть он никогда не мог бы… Нет, зачем же она сбежала и потом еще сделала это? Вот что он спросил у шерифа, который стоял рядом, потрясенный не меньше остальных, но не дрожащий. Он только как-то с трудом сглатывал, снова и снова пытаясь проглотить что-то, застрявшее в горле.

— Для чего же она тогда убежала и зачем теперь сделала это?

И тут шериф обернулся и сказал им троим:

— Уезжайте-ка вы отсюда? Похоже, здесь вам больше делать нечего. Теперь моя очередь настала.

Учитель яростно хлестнул себя шляпой по ляжке, сплюнул и пошел прочь от дровяного сарая. Его племянник и охотник за рабами двинулись следом. Они не смотрели на старую женщину, что стояла среди грядок с перцем в дурацкой шляпе с цветочками. И не смотрели на тех семерых или больше негров, которые все-таки подошли поближе, несмотря на угрозы охотника с ружьем. Довольно с них негритянских глаз. Остановившихся открытых глаз тех чернокожих мальчишек, что лежали на грязных опилках; мертвых глаз той крошки, видневшихся сквозь мокрые от крови пальцы ее матери, придерживавшей девочке голову, чтобы не отвалилась; глазенок того грудного негритенка, который, весь наморщившись, ревел на руках у старого безумного негра, у которого глаза были похожи на деревянные пуговицы, и смотрел он только себе под ноги. Но хуже всего были глаза молодой негритянки: у нее, казалось, вовсе не было глаз. Потому что белки в них исчезли совсем, так расширились зрачки, а радужки были черными, как и ее кожа; и от этого она выглядела безглазой.

Они привязали к ограде взятого взаймы мула, который должен был отвезти беглянку назад, в Милый Дом. Солнце было точно в зените, когда они двинулись прочь, оставив шерифа разбираться с разворошенным гнездом этих отвратительных «енотов». Вот они, свидетельства того, какие результаты дает глоток так называемой свободы, когда его получают те, кто не способен обходиться без посторонней заботы и наставлений, предохраняющих этих людей от дикости.

Шерифу тоже хотелось поскорее уехать. Хотелось постоять на ярком солнце, а не в темном сарае, предназначенном для хранения дров, угля, керосина — столь необходимых холодными зимами в Огайо, которые сейчас не выходили у него из головы, — и он с трудом сопротивлялся желанию выбежать отсюда на жаркое августовское солнце. Не потому, что ему было страшно. Вовсе нет. Ему было просто холодно. И ни до чего здесь не хотелось дотрагиваться. Младенец на руках у старика все еще плакал, и глаза той женщины, лишенные белков, по-прежнему смотрели прямо перед собой. Все здесь, казалось, окаменели и останутся такими до конца света. И вдруг один из мальчиков на полу глубоко вздохнул. Вздохнул так, словно проснулся после глубокого сладкого сна. И шериф тоже сразу очнулся и начал действовать.