Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Было три часа дня, пятница, влажные и горячие испарения Цинциннати достигли окраины и окутали все вокруг вонью — от гниющей воды канала, от развешанных на бойне свиных туш, от требухи в бесчисленных ведрах и тазах, от разлагающихся трупов крыс и мышей в канавах и городской канализации, от заводов и фабрик. Вонь, жара, влажность — стоит дьявола помянуть, и он тут как тут. С другой стороны, все выглядело так же, как и в любой другой будний день. Эти женщины вполне могли идти, например, стирать в сиротский приют или в сумасшедший дом; а может быть, лущить кукурузу на мельницу; или чистить рыбу у причалов; или полоскать требуху на бойне; или баюкать белых детей, мыть в домах лестницы, скоблить свиные шкуры, топить жир, паковать в ящики готовую колбасу или скрываться по кухням таверн, чтобы белые не оскорбляли свой взор созерцанием того, как эти женщины готовят им еду.

Но не сегодня.

Когда они сошлись, все тридцать, и приблизились к дому номер 124, то первое, что они увидели вдруг, были они сами, а не Денвер, сидевшая на крыльце. Только они были моложе, сильнее и такие спокойные, как уснувшие на траве маленькие девочки. Сомики исходили жиром на сковородках, а они, гостьи, зачерпывали картофельный салат и накладывали на тарелки. Коблер со льдом и лимоном исходил красными искрами, сок окрашивал зубы и губы. Они сидели на крыльце, бегали к ручью, дразнили мужчин, качали детишек на коленях; а те, кто тогда сами были еще детьми, оседлывали колени стариков, которые играли с ними в «лошадку». Бэби Сагз смеялась и проталкивалась среди гостей, требуя еще веселья. Матери их, теперь умершие, придвинувшись друг к другу плечами, играли на губных гармониках… Но теперь ограда, на которую они тогда опирались и через которую перебирались, исчезла. Пень от старого орехового дерева раскололся. Но сами-то они были там! Молодые и счастливые, играли и веселились во дворе у Бэби Сагз, нисколько не ощущая той зависти, которая всплыла в их душах на следующий день.

Денвер наконец услышала чьи-то голоса, посмотрела налево и вскочила. Они стояли группками, бормоча и перешептываясь, но во двор ни одна не вошла. Денвер помахала им. Кое-кто помахал ей в ответ, но ближе они так и не подошли. Денвер снова села, удивляясь тому, что происходит. Какая-то женщина вдруг упала на колени. Многие последовали ее примеру. Денвер видела их опущенные головы, но самой молитвы не слышала — только яростный припев: «Да, да, да, о да! Слышишь меня, Господи? Слышишь? Сделай же это, о Создатель, сотвори чудо». Среди тех, кто на колени не опустился и стоял, не сводя сурового взгляда с дома номер 124, была Элла; она словно пыталась увидеть сквозь стены, сквозь закрытую дверь то, что было там внутри. Неужели все-таки мертвая дочь Сэти вернулась? Или кто-то притворяется ею? Действительно ли она бьет Сэти кнутом? Эллу били всем на свете, но сломить так и не смогли. Она отлично помнила, как ей выбили нижние зубы. И те шрамы на талии от ударов железной трубой — они были толстыми, как веревки. Она тогда только что родила, но ни за что не соглашалась кормить то волосатое белокожее существо, отцом которого был «тот, что еще хуже». Существо прожило пять дней, так и не издав ни звука. От одной только мысли, что хозяйский ублюдок мог бы вернуться с того света и бить ее кнутом, у нее желваки на лице заходили. И тогда она издала громкий призывный клич.

Тут же и те, кто преклонил колена, и те, кто не стал этого делать, присоединились к ней. Все женщины разом перестали молиться и сделали шаг назад, собираясь начать. В самом начале никаких слов не требовалось. Нужно было только издать звук, который все они хорошо знали.

Эдвард Бодуин ехал по Блустоун-роуд. Ему не слишком нравилось сидеть на козлах; он предпочел бы красоваться верхом на Принцессе. Согнувшись и держа в руках поводья — в этой позе он казался действительно старым, каким, собственно, и был на самом деле, — он себе не нравился. Но он обещал сестре сделать небольшой крюк, чтобы забрать эту новую девушку. О дороге думать было не нужно — его влекло к дому, где он родился. Возможно, именно поэтому он и стал размышлять о времени — о том, как оно то сочится по капле, то мчится неудержимым потоком. Он не видел этого дома уже лет тридцать. Как и того серого ореха, что рос перед крыльцом, как и ручья на задворках, как и сарая. Как и того луга на другой стороне дороги. И очень плохо помнил, как выглядел дом изнутри, потому что ему было всего три года, когда семья переехала в город. Но он хорошо помнил, что еду готовили в кухне за домом, что возле колодца играть было запрещено и что многие женщины из его семьи умерли в этом доме: мать, бабушка, одна из теток и одна из старших сестер (она умерла еще до того, как он родился). Мужчины же (его отец и дед) переехали с ним и его крохотной сестренкой на Корт-стрит шестьдесят семь лет назад. Земля, разумеется, восемьдесят акров земли по обе стороны Блустоуна, была здесь главным богатством и могла приносить неплохой доход, но он относился к этому дому с такой глубокой нежностью, что соглашался сдавать его в аренду за мизерную плату или вообще даром, лишь бы жильцы содержали его в порядке, спасая от разрушения и запустения; а деньги Бодуина не слишком волновали.

Когда-то давно он прятал там клады. Драгоценные для него вещи, которые хотел бы непременно сохранить в секрете. Когда ты ребенок, все, чем ты владеешь, доступно и известно твоей семье. Тайна — это привилегия взрослых. Однако когда он сам стал взрослым, то, похоже, потребность в секретах отпала.

Лошадка бодро постукивала копытами, и Эдвард Бодуин выдохнул в свои роскошные усы. Все женщины в их Обществе единодушно считали, что, помимо красивых рук, усы — самая привлекательная его черта. Темные, бархатистые. Крепкий, гладко выбритый подбородок только подчеркивал их красоту. А вот голова у него была совсем седая, как и у его сестры — еще с молодых лет. Благодаря этому он был заметен на любом сборище, и карикатуристы вечно цеплялись к его несколько театрально выглядевшим снежно-белым волосам и пышным черным усам, изображая местные политические распри. Двадцать лет назад, когда Общество по борьбе с рабством было в зените своей славы и возможностей, контраст между его усами и совершенно белой головой выглядел как символ их деятельности. «Крашеный негр» — так называли его враги, а во время поездки в Арканзас жители прибрежных селений, взбешенные поведением лодочников-негров, с которыми они вечно соперничали, поймали Бодуина и вымазали ему лицо и волосы ваксой. Теперь бурные деньки миновали, осталась только тина недоброжелательства, недовоплощенные или разбитые надежды и проблемы, которые не разрешить только силами аболиционистов. Спокойная республика? Увы, ему до этого не дожить.