Ольга Шумяцкая - ...И другие глупости

Может, позвонить Мурке? Однако разговоры с ней каждый месяц влетают мне в копеечку. Тратить деньги еще и на утренние блинчики… Нет уж, увольте.

Я поплелась на кухню, раскрыла холодильник, вынула молоко, налила в миску и бухнула туда дрожжи. Потом поставила миску на батарею и продолжила инспекцию. Так… Яйца. Масло. Мука. Сода. Уксус. Ванилин. Шоколадная стружка. Натру из шоколада «Аленка». Овсяные хлопья — тут. Яблоки. Что еще? Довести текилу до белого кипения — раз плюнуть! И не таких доводили.

На следующий вечер меня настигла Мышка. То есть настигла она меня еще днем, по телефону. Почуяв в моем голосе запах грусти, Мышка сильно взбодрилась и на всех парусах кинулась меня спасать.

Короче, вечером я иду встречать Мышку к метро. Одна она дойти не может. Темно и вообще, знаете ли, всякие рытвины и нехорошие люди. Ты обязательно должна меня встретить, чтобы помочь мне тебя спасать!

— Какая гадость! — говорит Мышка, когда мы вваливаемся в квартиру, и поводит своим аристократическим носом. — Какая гадость! — повторяет Мышка. — У тебя пахнет…

Тут ее взгляд падает на малого пуделя Найджела Максимилиана Септимуса лорда Виллероя. Пудель скачет на задних лапах, вертит хвостом и улыбается во всю пасть. Мышка подозревает его во всех смертных грехах и, в частности, отправлении естественных надобностей не по назначению. В определенном смысле она права. За лордом водится грешок — любит к нашему приходу нагадить посреди прихожей. Но отдать его на растерзание Мышке — нет уж, дудки!

— Собаку не трогай! — советую я и двигаюсь в кухню.

Мышка демонстративно вздыхает.

— У тебя пахнет… у тебя пахнет… — она шевелит пальцами, не в силах найти подходящее слово. — Кислым винищем!

— Тебе виднее, — бормочу я, намекая на алкоголическое пике Джигита, но Мышка не слышит.

— Ты что, бражку варила? — подозрительно спрашивает она.

При слове «бражка» я вздрагиваю. Вспоминается былое. А именно:

Первые годы совместной жизни мы с Интеллектуалом прожили в коммунальной квартире в комнате с видом на Тишинский рынок на пятом этаже без лифта, потолки три с половиной, протечки гарантируются. Однажды я пришла домой и застала Интеллектуала сидящим на постели под раскрытым зонтом. С потолка лило прямо на наше супружеское ложе. Эту комнату я получила в результате родственного обмена с бабушкой, которую, невзирая на ее сопротивление, родители перевезли к себе, а я быстренько выскочила замуж за Интеллектуала, забросила его на пятый этаж и показала кукиш вольной бабушкиной жизни. Целый год в нашей квартире не было соседей. Они еще раньше все умерли. А через год въехали Бражкины. Въехали они аккурат в тот момент, когда мы с Интеллектуалом ужинали на кухне. На пороге появилось существо ангельского вида с пластмассовым игрушечным ведерком, полным песка. Это был ребенок Бражкиных младенец Анатолий. Младенец Анатолий подошел к нам, глянул ярко-синими глазищами и вывалил песок прямо на стол. «Пепек несе писек», — мрачно констатировал Интеллектуал, который в ту пору усиленно изучал чешский язык. Больше мы на кухне не ужинали. Зато запах взбудораженных дрожжей расположился в непосредственной близости от нашей нервной системы. Каждую субботу Бражкины в полном соответствии с названием варили бражку в большой железной кастрюле, половину выпивали, а половину накрывали чугунной крышкой и ставили в холодный шкаф под кухонным подоконником. Холодный шкаф не всегда бывал холодным. Летом, например, он бывал очень даже теплым. Но Бражкины об этом не догадывались. Они засовывали в шкаф свою бадью и благополучно про нее забывали. «Чем это у нас пахнет?» — удивлялась Бражкина дней через пять и начинала шерстить по полкам. Потом она вытаскивала кастрюлю, болтала пальцем в отвратительной жиже и сильно горюнилась, что эдакая красота пропадает. Содержимое отправлялось в унитаз, а Бражкина варила новую порцию. И вот как-то зимой кастрюля задержалась в холодном шкафу. В морозы, знаете ли, консервация продуктов проходит удивительно успешно. Бражка заморозилась, а месяца через три, весной, оттаяла и потекла в кухню волшебным ароматом. Бражкина подхватилась, сунулась в шкаф, схватила свое сокровище, отвалила чугунную крышку и обнаружила, что в бражке плавает абсолютно мертвая мышь. Как она туда попала? Каким образом сдвинула крышку? Как умудрилась закрыть ее обратно? Кто ей помогал? Был ли это несчастный случай? Или попытка суицида? Неужели мышам в нашей квартире жилось настолько плохо, что одна из них решила покончить с собой? А может быть… Нет, не хочется ни о ком думать плохо. Мышь похоронили прямо в этой же кастрюле, в мусорном баке на заднем дворе, и больше бражку в нашей квартире никто не варил.

Почти десять лет я простояла бок о бок с Бражкиной у одной плиты. А это, знаете ли, год за два. «Блин! — говорила Бражкина. — Опять недосолила!» И совала мне в рот гречневую кашу, чтобы я пробовала ее на вкус. В дни больших выходов я красила ей глаза синими тенями, потому что своими руками Бражкина не могла сварить даже вермишель. Потом с этими тенями она ходила недели две. Не смывать же, право, такую прелесть. По ночам Бражкина врывалась к нам в комнату с фонарями под обоими глазами. Я ставила ей свинцовые примочки, а Интеллектуал плелся в воспитательных целях беседовать с Бражкиным. Бражкин стоял посреди коридора в одних трусах и методично вываливал из морозильника курей. У них даже в самые голодные времена в холодильнике почему-то всегда было полно курей. Вывалив продукты питания на пол, Бражкин начинал сильно кручиниться. Тут-то Интеллектуал и брал его голыми руками. Они уходили с Бражкиным в комнату и долго там всхлипывали за закрытой дверью. Интеллектуал внушал Бражкину, что женщину нельзя ударить даже цветком. Бражкин поил Интеллектуала водкой. Обмен был неравнозначный. После этого обмена Бражкина опять прибегала к нам с фингалами, а Интеллектуал на двое суток вырубался из кинокритического процесса.

И вот Бражкина, которую я обхаживала, как родная мать, подложила мне ужасную подлянку. Она украла мои индийские босоножки. Босоножки были жутко дорогие, страшно неудобные и совершенно мне ненужные. Нога в них заваливалась назад, а ремни натирали кожу до крови. Года два босоножки провалялись в кладовке, которая служила нам коммунальной раздевалкой. Я лично о них не вспоминала. А Бражкина вспомнила и выточила свой коварный план. Она утащила босоножки к себе в комнату и втихаря выносила из дому в сумке. На улице она снимала свои босоножки, надевала мои и гнусно щеголяла в них голыми пятками. Обнаружив пропажу, я сильно разозлилась. Мало ли что я по два года не надеваю! В конце концов, это мое личное дело! Полдня я маялась, потом решительно вошла к Бражкиным и строго сказала: