Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Узнаёте ли вы меня, пацаны? Простого бруклинского мальчишку, водившегося с рыжим альбиносом из округа Зуни? Собиравшегося, закинув пятки на стол, писать «мощные вещи, вещи, обреченные на вечное непонимание», – вещи сродни тем, что обещали мои покойные собратья. Ох уж мне эти «мощные вещи»! А вы бы узнали их, если бы на них наткнулись? А известно ли вам, что ни одна «мощная вещь» не стоит ни одной из миллионов загубленных жизней? Ах да – новые сущности ! Нам все подавай новые сущности. Мы можем обойтись без телефона, без автомобиля, без первоклассных бомбардировщиков, но вот без новых сущностей нам никак нельзя. Если Атлантида погрузилась в пучину вод, если Сфинкс и Пирамиды по сю пору остаются вечной загадкой, то только потому, что не народились еще новые сущности. Остановите-ка на секунду мотор! Отмотайте немного назад, в 1914 год, к кайзеру, сидящему верхом на коне. Пусть он посидит так секунду, сжимая в своей ссохшейся ручонке тугую узду. Взгляните на его усы! Посмотрите, какой у него напыщенный вид, сколько в нем гордости и величия! Взгляните на его пушечное мясо, выстроенное в строжайшем порядке, в полной готовности повиноваться каждому слову, в полной готовности подставить грудь пулям, дать выпустить себе кишки и истлеть в негашеной извести. Задержитесь еще на секунду – так, ну а теперь взгляните на оборотную сторону: защитники нашей великой славной цивилизации, люди, готовые воевать, чтобы положить конец войне. Переоденьте их, поменяйте униформу, замените коней, замените знамена, поменяйте ландшафт. Ба, да кайзера ли это вижу я на белом коне? Да те ли это злобные гунны? А где же Большая Берта? О, вижу, вижу – никак, она направлена на Нотр-Дам? Человечество, други мои, всегда шагает впереди… Так мы говорили о мощных вещах? А подать их сюда – мощные вещи! Позвоните в западное объединение и пошлите быстроногого курьера – да не калеку какого-нибудь или старпера, а быстроногого юнца! Пусть найдет грандиозную вещь и доставит ее сюда! Нам такая как раз нужна. У нас тут новенький музейчик, которому не терпится ее приобрести, – тут вам, пожалуйста, и целлофан, и десятичная система Дьюи для ее хранения. Единственное, чего не хватает, – это имя автора. Даже если у него нет имени, даже если это анонимная вещь, мы все равно ее не отфутболим. Даже если она припахивает ипритом, мы не против. Лишь бы доставили ее сюда – живой или мертвой. Двадцать пять тысяч долларов тому, кто ее раздобудет.

И если вам скажут, что как же, мол, без этаких-то вещей, – иначе, мол, и быть не могло: и Франция старалась, как лучше, и Германия старалась, как лучше, и крошечная Либерия с крошечным Эквадором старались, как лучше, и все прочие союзники старались, как лучше, только бы все уладить и предать забвению, – ответьте им, что их «лучше» не так уж и хорошо, что мы больше не желаем слышать этой их логики – «стараться, как лучше»; ответьте им, что нам не нужен лучший кусок в нечестной сделке, – мы не любители сделок, ни честных, ни нечестных, равно как и мемориалов жертвам войны. Мы не желаем слышать о логике событий – и ни о какой бы то ни было логике вообще. «Je ne parle pas logique, – сказал Монтерлан, – je parle générosité». Я не уверен, что вы достаточно четко расслышали, так как это сказано по-французски. Я повторю это для вас на языке самой королевы: «Я не говорю на языке логики – я говорю на языке благородства». Это скверный английский, как сказала бы королева, но все-таки звучит понятно. Благородства – слышите? Уж вы-то никогда его не проявляли – ни один из вас, ни в мире, ни в войне. Вы и смысла слова-то не понимаете. Думаете, снабжать победившую сторону оружием и обмундированием – это благородство? Думаете, посылать на фронт сестер милосердия из Красного Креста или Армии спасения – это благородство? Думаете, запоздавшая на двадцать лет награда – это благородство? Думаете, если вы возвращаете человека на его прежнее рабочее место – это благородство? Да где вам, сволочам, знать, что значит эта блядская война! Быть благородным – это значит говорить Да, прежде чем человек успеет рот раскрыть. Чтобы говорить Да, вам необходимо сначала побыть дадаистом или сюрреалистом – благо, вы уже поняли, что значит говорить Нет. Вы даже можете говорить и Да и Нет одновременно – при условии, что вы делаете больше, чем от вас ожидают. Будьте портовым грузчиком днем и Прекрасным Браммелем ночью! Носите любую униформу, пока вас не обязали ее носить. Когда пишете письмо своей матушке, не забывайте попросить ее подкинуть немного деньжат, а то, мол, задницу подтереть нечем. Не нервничайте, увидев, что ваш сосед кидается с ножом на собственную жену, – вероятно, у него есть на то свои причины; и, если он ее убьет, можете не сомневаться, что он получит полное удовлетворение, ибо он знал, что делал. Если вы уже начали оттачивать свой ум, бросьте эту затею! Ум отточить невозможно. Загляните к себе в сердце и в глотку – мозги-то ведь в сердце!

А ведь знай я тогда, что есть такие асы, как Сандрар, Ваше, Гросс, Эрнст, Аполлинер… если б я тогда об этом знал, знал, что они независимо от меня думали точно о тех же вещах, что и я, – боюсь, я бы взорвался, как бомба. Да, боюсь, от меня бы тогда и мокрого места не осталось. Но ни о чем таком я даже и не подозревал. Не подозревал, что почти за пятьдесят лет до этого безумный еврей из Южной Америки разродился такими потрясающе чудными фразами, как «утка сомненья с вермутовыми губами» или «я видел фигу, евшую онагра»… что примерно в то же самое время один француз, совсем еще мальчик, говорил: «Ищите цветы, что заменят вам стулья»… «мой голод – кусочки черного воздуха»… «его сердце, янтарь и трут». Быть может, в то же самое время или где-то около, тогда же, когда Жарри говорил: «Питаясь шуршанием моли» – и Аполлинер вторил ему: «Рядом с господином, заглатывающим самого себя», а Бретон тихо шелестел: «Без передышки крутит ночь педали», быть может, «в воздухе чудном и черном», открытом под созвездием Южного Креста все тем же одиноким евреем, другой человек, тоже одинокий изгнанник, испанец по происхождению, готовился положить на бумагу сии незабвенные строки: «Я ищу одного – утешения за свое изгнание, изгнание из вечности, за ту мою оторванность от земли (destierro), которую я больше склонен называть оторванностью от неба… Я считаю, что сегодня лучший способ написать роман – это рассказать, как его надо писать. Это будет роман романа, творение творения. Или Бог Бога, Deus de Deo». Знай я, что вдобавок он скажет еще и это – то, что я сейчас процитирую, – я бы точно взорвался, как бомба… «Под сумасшествием подразумевают потерю рассудка. Рассудка, но не истины, ибо есть безумцы, которые глаголют истины, в то время как иные хранят молчание…» Говоря об этих вещах, говоря о войне и о жертвах войны, я не могу не упомянуть о том, что какие-то двадцать лет спустя я наткнулся на эти строки, написанные французом и по-французски. О, чудо из чудес! «Il faut le dire, il у a des cadavres que je ne respecte qu’a moitié» . [54] Надо сказать, есть мертвецы, которых я уважаю лишь наполовину (фр.). Да, да и еще раз да! О, давайте же совершим что-нибудь безрассудное – просто ради удовольствия! Совершим что-нибудь зажигательное и невероятное – пусть даже и разрушительное! Сказано же одним безумным башмачником: «Все сущее проистекает из великой тайны и, развиваясь, переходит с одного уровня на другой. Что бы ни продвинулось вперед на своем уровне, остающееся неизменным не возбуждает отвращения».