Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Если бы не музыка, я бы давно уже загремел в сумасшедший дом, как это случилось с Нижинским. (Примерно в это время и обнаружилось его безумие.) Кто-то видел, как он раздавал деньги нищим, – а это всегда дурной знак! Мозг мой был полон чудесных сокровищ, вкус – обострен и предельно взыскателен, мускулы – в отличной форме, аппетит – отменный, дыхание – свежее. Все, что мне оставалось, – это работать над собой, и от своих ежедневных достижений на этом поприще я тихо сходил с ума. Даже если бы мне предложили приличную работу, которая бы меня кормила, я бы все равно на нее не согласился, потому что мне была нужна не работа, а более насыщенная жизнь. Я не мог попусту тратить время, работая учителем, адвокатом, врачом, политиком или кем там еще, что имеет предложить нам общество. Проще всего было бы заполучить какую-нибудь захудаленькую работенку, которая не занимала бы моих мозгов. После того как меня выперли из мусорщиков, я, помнится, снюхался с одним евангелистом, который, судя по всему, относился ко мне с большим доверием. Я был у него кем-то вроде шафера, коллектора и личного секретаря. Он открыл мне целый мир индийской философии. Когда у меня выдавался свободный вечер, я обычно встречался с друзьями в доме у Эда Бо́риса, обитавшего в аристократической части Бруклина. Эд Бо́рис был виртуозным пианистом, но при этом не знал ни одной ноты. У него был друг – Джордж Ньюмиллер, с которым они частенько поигрывали в четыре руки. Из десяти – двенадцати «прихожан» Эда Бо́риса почти каждый играл на рояле. Всем нам в ту пору было где-то от двадцати одного до двадцати пяти лет; мы никогда не приводили с собой женщин, да и вообще едва ли вспоминали о них на наших сборищах. Пирушки мы устраивали в летнее время, когда семейство Эда разъезжалось кто куда, так что, помимо изрядных запасов пива, в нашем распоряжении был весь необъятный домище. Я знал с дюжину похожих домов и мог с тем же успехом рассказать об одном из них, но все же решил отдать предпочтение обиталищу Эда Бо́риса, потому что было в нем что-то эдакое, чего я не встречал ни в одном другом месте земного шара. Ни сам Эд Бо́рис, ни кто-либо из его друзей ни сном ни духом не подозревали о том, какого рода книжки я читал и какого рода мысли занимали мой мозг. Когда я туда заявлялся, меня приветствовали бурным восторгом – как рыжего на манеже: знали, что я буду задавать тон. Чуть не в каждом углу этого огромного дома стояло по фортепьяно – четыре-то я точно насчитал, – и это помимо челесты, органа, гитар, мандолин, скрипок и прочая. Эд был просто душка – предельно галантен, отзывчив, да и щедр к тому же. Сандвичи всегда были наивкуснейшие, пива – за глаза и за уши, а надумаешь остаться на ночь – Эд всегда устроит тебя именно на том диванчике, который ты себе заранее облюбуешь. Идя по улице – широкой просторной улице, улице роскошной и сонной, напрочь отрезанной от остального мира, – я уже издали слышал звуки рояля, стоявшего в просторной гостиной первого этажа. Окна были распахнуты настежь, и, поравнявшись с ними, можно было увидеть или Эла Бергера, или Конни Гримма с большими пивными кружками в руках; они сидели, развалясь в своих легких вместительных креслах и задрав ноги на подоконник. За роялем, вероятно, сидел Джордж Ньюмиллер – как всегда, в расхристанном виде, с толстой сигарой в зубах – и, как всегда, импровизировал. Пока Джордж изгалялся, подбирая начало, все трое весело балагурили. Нащупав тему, Джордж подзывал Эда; тот подсаживался рядом, разрабатывал предложенную тему в своей антипрофессиональной манере, потом вдруг набрасывался на клавиатуру и делал встречный выпад, после чего разыгрывалась самая настоящая дуэль. Когда я входил, за стенкой кто-нибудь обязательно учился ходить на руках; в первом этаже было три просторных комнаты, анфиладой открывавшихся одна в другую, за ними – сад, огромный сад с цветами, фруктовыми деревьями, виноградными лозами, статуями, фонтанами и прочими прелестями. Если стояла жара, в сад выносили челесту или маленький органчик (ну и бочонок пива, разумеется); мы рассаживались кружком и оглашали сгустившиеся сумерки хохотом и пением, пока соседи не призывали нас к порядку. Музыка порой гремела по всему дому, на всех этажах сразу. Тогда начиналось форменное безумие, упоительное безумие, и, если бы среди нас присутствовали женщины, все бы точно пошло насмарку. Иногда происходило нечто вроде состязания на выносливость: за роялем Эд Бо́рис и Джордж Ньюмиллер, остальные – болельщики. Стараясь переиграть друг дружку, Эд с Джорджем поминутно, не прерывая игры, менялись местами, перекрещивали руки, то скатываясь до расхожих вещиц типа «собачьего вальса», то с чинно вытянутыми физиономиями переключаясь на торжественные пассажи, и рояль был уже не рояль, а какой-нибудь «Вурлитцер». Смех не смолкал ни на секунду. Никому и дела не было, чем ты занимаешься, о чем думаешь и т. д. Входя в дом Бо́риса, все свои опознавательные знаки ты сдавал в гардероб. Всем было по хую, какого размера у тебя шляпа и сколько ты за нее заплатил. Это было развлечение в чистом виде, плюс еще и сандвичи с выпивкой за хозяйский счет. И когда мы входили в раж – три-четыре фортепьяно сразу, челеста, орган, мандолины, гитары, пиво рекой из зала в зал, горы сандвичей и сигар на каминных полках, свежесть, идущая из сада, Джордж Ньюмиллер, голый по пояс и модулирующий, как сам сатана, – то это было похлеще любого шоу из тех, что я когда-либо видел на сцене, да к тому же и на дармовщинку! Мало того, уходя, я всегда обнаруживал у себя горсть лишней мелочи и полные карманы знатных сигар, независимо от того, проходили наши кутежи с переодеваниями или без. Ни с кем из этих бузотеров в другое время я не общался – виделись мы лишь по понедельникам и только летом, пока Эд держал открытый дом.

Стоя в саду и вслушиваясь в весь этот шурум-бурум, трудно было поверить, что ты находишься в том же самом городе. А ведь стоило мне разинуть варежку и вытряхнуть свое нутро – и все было бы кончено. Ни один из этих вертопрахов ничего не достиг в глазах света. Они были просто славные ребята, дети, товарищи, которые обожали музыку и любили хорошенько кутнуть, причем так кутнуть, что иной раз доходило до вызова кареты «скорой помощи». Как, например, в тот вечер, когда Эл Бергер, демонстрируя один из своих головокружительных трюков, вывихнул коленку. Все были так счастливы, так поглощены музыкой, до того разгорячены, что ему пришлось битый час доказывать нам, что его дело швах. Мы решили сами дотащить его до госпиталя, но путь туда неблизкий, и плюс ко всему – вот умора! – мы его то и дело роняли, отчего он орал как оглашенный. В итоге мы позвонили в неотложку из ближайшей полицейской будки; прибыла «скорая», а заодно и козелок. Эла увезли в госпиталь, а нас – в каталажку. Всю дорогу мы что было мочи горланили песни, и, когда нас выпустили, мы по-прежнему пребывали в отличнейшем расположении духа. Полицейские тоже пребывали в отличнейшем расположении духа, так что все мы переместились в полуподвальное помещение, где стояло раздолбанное пианино, и снова стали драть глотки и барабанить по клавишам. Все это напоминает некий этап в истории до Рождества Христова, который заканчивается не оттого, что вспыхивает война, а оттого, что даже такая цитадель, какой был дом Эда Бо́риса, не обладает иммунитетом к яду, просачивающемуся с периферии. Оттого, что каждая улица потихоньку превращается в Миртовую аллею. Оттого, что пустота заполняет весь континент от Атлантики до Тихого. Оттого, что еще немного – и во всей стране не сыщешь ни одного дома, войдя в который можно увидеть, как кто-то распевает песни, стоя на руках. Да такого уже и нынче-то не встретишь. А чтобы два рояля наяривали одновременно – и подавно. Да и где нынче найдешь двух ребят, готовых просто забавы ради всю ночь напролет барабанить по клавишам! Таких ребят, как Эд Бо́рис и Джордж Ньюмиллер, ангажируют на радио или в кино, где используется лишь наперсточек их таланта, – остальное же выкидывается на помойку. Судя по публичным зрелищам, никто и знать не знает, какая масса таланта пропадает невостребованной на великом американском континенте. Позднее – а я потому и любил посиживать на ступеньках в переулке Жестяных Кастрюль – я довольно часто коротал вечера, слушая, как выкондрючиваются профессионалы. Оно, конечно, тоже хорошо, но это все не то. Тут не было ничего смешного – сплошь повторение пройденного, позволявшее грести деньги лопатой. В Америке любой человек, обладавший хоть каплей юмора, приберегал ее, чтобы повыгоднее продать. Но и среди них встречались неподражаемые виртуозы – люди, которых я не забуду никогда, люди, чьи имена канули в небытие, – они-то и были лучшими из тех, кого мы дали. Помню одного исполнителя из труппы Кейта – он был, наверное, самым безумным человеком в Америке и имел на этом долларов пятьдесят в неделю. Трижды в день на протяжении недели он выходил к публике и держал ее под обаянием своих чар. Он прекрасно обходился без сценария, импровизируя на ходу и ни разу не повторив ни одной своей хохмы, ни единого трюка. Он выкладывался щедро, не скупясь, и я бы не сказал, что при этом он был прожженным негодяем или продажной душой. Он был из тех ребят, что рождаются коростелями, и бурлившая в нем энергия и радость не знали удержу. Он мог сыграть на любом инструменте и станцевать любой степ, мог с ходу выдумать историю и развивать ее, пока не прозвенит звонок. Не довольствуясь исполнением одного своего номера, он и коллегам помогал вытягивать их номера: стоит, бывало, за кулисами и выжидает подходящего момента, чтобы вклиниться в номер другого комика. Он сам был целое шоу, причем шоу, обладавшее гораздо более мощным терапевтическим эффектом, чем весь арсенал средств современной науки. Такому человеку следовало бы платить зарплату президента Соединенных Штатов. Следовало бы вообще убрать в отставку президента Соединенных Штатов и разогнать Верховный Суд, а правителем поставить человека вроде него. Такой бы в два счета излечил все болезни по списку. К тому же он из тех чудаков, кто сделал бы это даром – только попроси. Вот уж кто точно бы избавил психушки от пациентов! Он не стал бы предлагать никаких лекарственных снадобий – просто свел бы всех с ума. Между подобным решением вопроса и вечным состоянием войны, каковым является цивилизация, есть лишь один запасной выход – это дорога, на которую рано или поздно вступит каждый из нас, ибо все прочее обречено на провал. Персонаж, символизирующий этот путь всех путей, обладает головой о шести ликах и о восьми глазах; голова его представляет собой вращающийся маяк, а вместо папской тиары – хотя и такое вполне возможно – на ее макушке проделано отверстие для проветривания мозгов, которых в ней раз-два и обчелся. Мозг у него действительно невелик, я подчеркиваю, потому что он не обременен тяжким грузом, ибо, когда живешь на полноте сознания, серое вещество расходуется, обращаясь в свет. И это единственный персонаж, которого можно поставить выше комедианта: он не смеется и не плачет, он – вне страдания. Пока что нам трудно его опознать, так как он находится в непосредственной близости от нас – фактически прямо под кожей. Но когда комедиант хватает нас за живое, этот человек, имя которому, я полагаю, Бог – раз уж ему пришлось воспользоваться каким-то именем, – громогласно заявляет о себе. И если все человечество начинает покатываться со смеху, то есть хохотать до упаду, я хочу сказать, – значит, каждый уже одной ногой стоит на тропе. В такой момент любой запросто может стать и Богом, и кем угодно еще. В такой момент у вас происходит аннигиляция двойственного, тройственного, четверного и множественного сознания, отчего серое вещество скручивается на макушке черепной коробки твердыми кольцами. В такой момент вы и впрямь можете ощутить наличие отверстия в макушке; вам известно, что когда-то на этом самом месте у вас был глаз и что глаз этот обладал способностью сразу охватывать все целиком. Теперь глаз исчез, но, когда вы смеетесь до слез и до колик в животе, у вас и впрямь открывается «форточка» и происходит проветривание мозгов. В такой момент никто не сможет заставить вас взяться за оружие и пойти убивать врагов, никто не сможет заставить вас раскрыть толстенный фолиант, содержащий метафизические истины мира, и прочесть его от корки до корки. Если вы понимаете, что такое свобода – свобода абсолютная, а не относительная, – то вы наверняка признаете, что она ближе всего к тому, к чему вы рано или поздно придете. Если я и против существующего положения вещей, то это отнюдь не значит, что я моралист, – просто я хочу побольше смеяться. Я не утверждаю, что Бог – это один всеобъятный смех; я говорю, что для того, чтобы подобраться поближе к Богу, нужно как следует посмеяться. Моя единственная цель в жизни – приблизиться к Богу, то есть приблизиться к самому себе. Потому мне и не важно, какой дорогой идти. А вот музыка – вещь крайне важная. Музыка – это стимулятор шишковидной железы. Музыка – это вам не Бах или Бетховен; музыка – это консервный ключ души. Она вселяет в тебя жуткий покой, заставляет понять, что есть кров и твоему существу.