Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Пронизывающий ужас жизни заключается не в бедствиях и катастрофах, поскольку подобные вещи способствуют вашему пробуждению: вы свыкаетесь с ними, сродняетесь и в конце концов вновь укрощаете… нет, ужас жизни скорее похож на… ну вот сидишь, например, в гостиничном номере в каком-нибудь, скажем, Хобокене, а денег у тебя на один раз поесть. Ты в городе, в котором тебе бы не хотелось еще раз побывать, и тебе и надо-то всего ночь перекантоваться в гостиничном номере, но, чтобы там высидеть, необходимо собрать все мужество, всю храбрость, на которые ты способен. Неспроста, должно быть, иные города, иные места внушают подобный ужас и отвращение. В таких местах, должно быть, постоянно происходит что-то вроде вялотекущего смертоубийства. Люди там той же расы, что и ты, они точно так же носятся со своими делами, как и все люди на свете, они строят точно такие же дома – не лучше и не хуже, у них та же система образования, та же валюта, те же газеты, и все-таки они совершенно не похожи на других известных тебе людей, да и вся атмосфера иная, и ритм иной, и напряжение иное. Это все равно что наблюдать себя в следующей инкарнации. До тебя с раздражающей несомненностью доходит, что жизнью правят отнюдь не деньги, не политика, не религия, не воспитание, не народ, не язык, не обычаи, а что-то другое – нечто такое, что ты постоянно пытаешься задушить и что в действительности само тебя душит, иначе бы тебя не охватывал внезапный ужас и не надо было бы задаваться вопросом, как бы куда сбежать. В некоторых городах, где обходилось без ночевок, бывало и одного-двух часов достаточно, чтобы потерять присутствие духа. Такова, на мой взгляд, Байонна. Я появился там поздним вечером, имея при себе несколько врученных мне заранее адресов. Под мышкой у меня был портфель с проспектом Британской энциклопедии. Мне вменялось в обязанность, передвигаясь под покровом ночи, продавать эту чертову энциклопедию каким-то бедолагам, желающим повысить свой культурный уровень. Даже если бы меня выкинули в Гельсингфорсе, я бы и то не испытал такого острого чувства неприкаянности, какое одолевало меня на улицах Байонны. По мне, так это совершенно не американский город. Да это и не город вовсе, а гигантский, извивающийся в темноте осьминог. Первая дверь, к которой я подошел, выглядела до того угрожающе, что я даже не потрудился постучать; подобным образом я обошел несколько адресов, прежде чем собрался с духом и постучал. Первое же лицо, показавшееся за дверью, перепугало меня до усеру. Я говорю не о робости там или смущении – я говорю о самом настоящем страхе. Это было лицо подручного каменщика – неотесанный ирлашка, способный на радостях и топором тебя зарубить, и в глаз харкнуть. Я быстренько сделал вид, что ошибся домом, и поспешил по следующему адресу. Каждый раз, как отворялась дверь, я видел очередного монстра. И вот наконец я добрался до одного глупого дурня, который на полном серьезе собрался повышать свою эрудицию, что меня и доконало. Я испытал неподдельный стыд за самого себя, за свою страну, за свою расу, за свою эпоху. Я потратил черт знает сколько времени, убеждая его не покупать эту проклятую энциклопедию. Он со всем своим простодушием поинтересовался, что же в таком случае привело меня в его дом, на что я, ни секунды не раздумывая, наговорил ему поразительной лжи – лжи, которая впоследствии обернулась великой правдой. Я сказал ему, что продаю энциклопедию только для виду – чтобы иметь возможность знакомиться с людьми и писать о них книги. Это крайне его заинтересовало – гораздо больше, чем сама энциклопедия. Ему захотелось узнать, что я думаю написать о нем, – не могу ли я рассказать? Двадцать лет потребовалось мне, чтобы ответить на его вопрос, однако же получите! Если вам, Джон Доу из города Байонна, все еще это интересно, так знайте же… Я вам очень многим обязан, Джон Доу, потому что после того, как я наврал вам с три короба, я вышел из вашего дома и, в клочья изорвав проспекты, предоставленные мне Британской энциклопедией, выбросил их в сточную канаву. Я поклялся себе, что в жизни больше не пойду к людям под ложными предлогами, даже если в качестве такого предлога надо будет распространять Священное Писание. Я в жизни больше не буду ничего продавать, даже если мне придется умереть с голоду. И вот я иду домой, и я сяду за стол и на самом деле буду писать о людях. И если кто постучит в мою дверь и предложит мне что-то купить, я приглашу его зайти и спрошу: «Зачем тебе это?» И если он ответит, что ему надо зарабатывать на жизнь, я отдам ему все деньги, какие у меня найдутся, и снова попрошу его задуматься о том, что он делает. Я хочу предостеречь как можно больше людей, чтобы они, занимаясь тем или иным делом, не использовали в качестве предлога необходимость зарабатывать на жизнь. Это неправда. Можно умереть голодной смертью – и это гораздо лучше. Каждый, кто по собственной воле обрекает себя на голодную смерть, подкидывает очередную палку в колеса механического процесса. Я бы скорее предпочел увидеть, как человек в погоне за желанным куском хлеба хватается за ружье и стреляет в соседа, нежели поддерживает механический процесс, делая вид, что ему приходится зарабатывать на жизнь. Так-то, мистер Джон Доу.

Идем дальше. Не пронизывающий ужас бедствий и катастроф, повторяю, а механический откат назад, застывшая панорама атавистической борьбы души. Мост в Северной Каролине – недалеко от границы с Теннесси. Выхожу с поросшего буйной растительностью табачного поля. Повсюду низенькие лачужки и запах молодой горящей древесины. День прошел в густом озере волнующейся зелени. Кругом почти ни души. Потом вдруг неожиданный просвет – и я уже перед огромным глубоким ущельем с перекинутым через него шатким деревянным мостом. Да это же край света! Как, во имя всего святого, я здесь очутился, зачем – ума не приложу. Как же я буду питаться? Да ведь если бы даже я съел невообразимое количество самой сытной еды, мне все равно было бы грустно, дико грустно. Я не знаю, куда мне деваться. Мост этот – это конец, конец мне самому, конец известному мне миру. Мост этот – это умопомешательство: я не вижу причин, зачем он здесь, я не вижу причин, зачем кому-то надо его пересекать. Я отказываюсь делать очередной шаг, я воздерживаюсь от пересечения этого безумного моста. Рядом – низенькая стена, я прислоняюсь к ней, пытаясь понять, что мне делать, куда деваться. Я тихо осознаю, до чего же я все-таки цивилизованная личность, жутко цивилизованная, – потребность в людях, разговорах, книгах, театре, музыке, кафе, пьяном кутеже и так далее. Жуткое это дело – быть цивилизованным, потому что, когда выходишь к краю света, тебе нечем питать страх одиночества. Быть цивилизованным – это значит иметь целый комплекс потребностей. Человеку же, когда он на полном издыхании, желательно вообще не иметь никаких потребностей. День-деньской бороздил я табачные поля, и мне становилось все более и более не по себе. Что мне делать со всем этим табаком? Куда меня занесло? Повсюду люди выращивают урожаи и производят товары для других людей, а я скольжу, точно призрак, не касаясь всей этой невразумительной деятельности. Я очень хочу найти себе какую-нибудь работу, но я не желаю быть причастным этому делу, этому сатанинскому механическому процессу. Я вхожу в какой-то город и просматриваю газеты, повествующие о том, что происходит в этом городе и его окрестностях. Мне кажется, что там ничего не происходит, что часы остановились, а эти жалкие бесы ни о чем таком даже не подозревают. Более того, я нутром чую, что в воздухе носится убийство. Я слышу его запах. Пару дней назад я пересек воображаемую линию, отделяющую Север от Юга. Я понял это, только когда наткнулся на правящего упряжкой черномазого, – поравнявшись со мной, он привстает на козлах и почтительно снимает шляпу. Он был седой как лунь, а на лице – выражение величественного достоинства. Тут уж мне стало совсем худо: до меня дошло, что здесь еще есть рабы. Этот человек обязан был приподнять передо мной шляпу – потому что я белой расы. Тогда как на самом деле это я должен был снять перед ним шляпу! Я должен был отдать ему честь, как пережившему все те гнусные издевательства, которым белые подвергали черных. Я первым должен был снять перед ним шляпу, чтобы дать ему понять, что я не из этой системы, что я прошу у него прощения за всю свою белую братию, слишком невежественную и жестокую, чтобы сделать честный открытый жест. Сегодня я постоянно чувствую на себе их взгляды: они следят из-за дверей, из-за деревьев. Все такие тихие, мирные – на вид. Нэгра ныкада нысыво ны гаварыль. Нэгра – он сыгида мачаль. Белый думай, нэгра зынай сывае месыта. Нэгра нысыво ны зынай. Нэгра жыдаль. Нэгра высо видель, шыто белый делай. Нэгра нысыво ны гаварыт, нэт, сэр, ныкада, сэр. НО НЕГР ТЕМ НЕ МЕНЕЕ УБИВАЕТ БЕЛОГО! Всякий раз, как негр взглядывает на белого, он режет его без ножа. Это не жара, не нематода, не скудные урожаи несут Югу гибель, – гибель Югу несет негр! Негр выделяет яд – хочет он того или нет. Весь Юг опрыскан и окурен негритянским ядом.