Рене Баржавель - Дни мира

Томас вернулся в Париж в полночь, специальным поездом, праздничным поездом, простояв всю дорогу между сиденьями с детьми и их родителями. Дети спали или плакали на коленях у измотанных до предела мамаш, и потные от жары отцы храпели рядом в запахах водорослей и жареной картошки. Праздник… Море…

Элен была крайне разочарована, когда Томас рассказал, что не встречался ни с послом, ни с финансовым королем. Он не виделся даже со своим кузеном, уехавшим смотреть на полеты первых самолетов. Самолет Латама упал в воду, но Блерио удалось долететь до Англии. Это было величайшее достижение столетия.

— Что ты делал все это время? Он отсутствовал четыре дня. Для нее прошло сто лет. — Я купался… — Купался?.. В море? — Разумеется… — Ты сошел с ума!.. Неудивительно, что так плохо выглядишь! Ты наверняка простудился! Покажи язык!..

— Мама, послушай!.. — Покажи язык! — Ну, смотри! Э-э-э-э-э! — Он весь белый! Я уверена! Ты ничего не ешь, у тебя провалились глаза… О Боже! Я не должна была отпускать тебя одного! Ты ведь просто большой ребенок!.. Пей чай, пока не остыл! — Он слишком горячий! — Пей!.. Через несколько дней к нему вернулся аппетит, и Томас стал выглядеть как обычно. Последний вечер на пляже постепенно превращался в его памяти в фантастическое событие, в котором огни фейерверка, море и плоть смешивались и одновременно взрывались в апогее его страсти. Он изобразил бурю света и воды вокруг себя на стенах голубятни. Звезды падали в море, и его воды огненными волнами вздымались до самого неба. То тут, то там мелькало что-то вроде тела утопленницы, немого, безликого, то ли рыба, то ли сирена… Или это было уносимое ветром облако?

Он вспоминал Полину руками, продолжал ощущать ее своими ладонями, такую мягкую, нежную. Он вспоминал обжигающий огонь внутри ее тела, но это воспоминание не обладало тем же волшебством, что и ее нежность, которую запомнили его руки. Почему она вдруг начала кричать и плакать в такой потрясающий момент? Он не понимал. Это было слишком глупо. Конечно, этот грохот… Огонь в небе, огонь в их телах, слившихся в одно… Она стала плакать!..

Он сердился на нее за испорченный момент. Испорченный так нелепо. Может быть, она была совсем глупой? Возможно, таковы все женщины? И его мать?.. Но это его мать, он не имеет права судить ее… Гризельда? Нет! Гризельда не может быть глупой! Она слишком умна… Потрясающе умна… Но он никогда не смог бы с ней так…

Ему не стоит думать об этом.

Томас сердился на Полину, потому что ее не было с ним. В то же время он чувствовал облегчение. В его жизнь вернулись простота и порядок. Его поездки по городу, возвращение вечером в круглый дом. Леон, животные, разговоры с Шамой, картины… Как замечательно, что теперь ему не нужно придумывать сложные обоснования, чтобы пересекать в полдень весь Париж ради десятиминутной встречи в толпе. К нему вернулась привычка к обедам за угловым столиком в ресторане. Наступила дата 15 августа, когда кто-то дает команду парижанам, сосланным в Трувиль, вернуться в город. Потом наступил сентябрь. Томас не стал посещать Булонский лес. Деревья были обрезаны. Его руки забыли Полину.

Но его юное тело, познакомившееся с женским телом, не могло забыть его. Однажды, сославшись в очередной раз на вечернюю работу в банке, Томас посетил вместе со старшим коллегой, частенько с ухмылкой рассказывавшем ему об этом, «заведение» на улице Годо-де-Моруа, которое тот посещал каждый месяц.

Едва зайдя туда, юноша почувствовал желание уйти. Эти женщины без какой-либо тайны, уставшие от стольких клиентов, не старались ничего скрыть или показать, так как их тело было всего лишь рабочим инструментом; они вызывали у него желание переспать с ними ничуть не больше, чем со швейной машиной или банковской папкой.

Когда коллега исчез на лестнице вслед за полуобнаженной брюнеткой, по толстой заднице которой он не переставал все время похлопывать, Томас направился к выходу. Довольно красивая девушка, несколько полноватая блондинка, попыталась удержать его. Она была в черном с зеленым низким корсетом и в прозрачной рубашке без рукавов, развевавшейся вокруг тела.

Она собрала волосы в островерхий шиньон, наклоненный вперед, чтобы его не нужно было каждый раз восстанавливать заново.

— Ты уходишь, мой дорогой? Она обхватила Томаса за шею обеими руками. Ее левая грудь выскочила из корсета.

— Да, ухожу, — ответил он. — Ты такой милашка… Пойдем со мной, тебе понравится… Ее рисовая пудра отдавала пылью, а волосы — жирным бриллиантином.

— Вы весьма любезны… Извините, но мне пора… — Надо же, он обращается ко мне на вы, этот чудак!.. Идем же, цыпленок, не бросай меня… В ее голосе чувствовались печаль и призыв, но они пахли пылью, как и ее кожа. Томас сказал: «Нет, нет…», покачав головой. Девушка с сожалением пожала плечами, ей понравился красивый юноша. Она перестала обнимать его, а уселась на канапе, думая о чем-то своем в ожидании следующего клиента. Ждать, потом подниматься наверх, ложиться в постель, спускаться вниз, ждать, снова подниматься… Хорошо, хоть не нужно было каждый раз восстанавливать прическу и натягивать чулки… Милый юноша… О ком это она? Он уже исчез.

Томас двинулся к Пасси. Теплый вечер, неподвижный воздух… Он не мог избавиться от запаха бриллиантина и пыли. Черная печаль сжимала ему грудь. Женщины и мужчины были тупы и уродливы, их жизнь абсурдной. Зачем работать, крутить педали велосипеда, обедать, жить? Сидеть, есть, спать, вставать… Ждать, когда наступит ночь после дня и день после ночи? А в конце жизни умереть… Почему нужно умирать? И почему нужно жить? Сидеть, есть, спать, вставать, ждать ночь, ждать день… Для чего? Рисовать? Зачем? Срывать со стены, рвать в клочья, уничтожать все бесполезное…

Томас поднялся в голубятню, зажег свечи, разорвал бурю и все, что находилось ниже, порвал все в клочья, свалил обрывки в кучу. Ему хотелось сжечь все это. Но он таким образом сжег бы весь дом. Не стоило устраивать пожар. Он все же оставался рассудительным существом. И он лег спать.

Во вторник получил письмо от Полины. Она прислала его на адрес банка. Девушка хотела видеть его.

На опустевшую аллею акаций сыпался дождь. Томас вымок, пока ехал на велосипеде. Полина ждала его в фиакре с дремавшей гувернанткой. Он прислонился к фиакру, не слезая с велосипеда. Лицо Полины, смотревшей в окошко, казалось картиной в рамке. Оно было прикрыто вуалью, свисавшей с темной шляпки. Он с трудом различал ее черты. Полина выглядела больной. Показав ему знаком, чтобы приблизился, она немного выглянула из окна. Порыв ветра сорвал с ветки над ее головой красные листья и унес их в дождь. Несколько капель попали на вуаль. Полина говорила очень тихо. Он не сразу понял, о чем говорила, и спросил: