Яна Матей - Марьяна. Проданная в рабство

Повернувшись спиной к мосту, я направилась более бодрым шагом к открывшемуся передо мной пространству. Теперь я знала, что это была Сербия. Внезапно раздался крик:

— Стой!

Я перестала дышать. «Стой?» Правильно ли я расслышала? По-сербски это означало «стоп», но это также могло быть и румынское слово «стай», означавшее то же самое. В одном не было никакого сомнения: адресовалось оно мне. Попасться так близко от цели — было от чего расстроиться! Что теперь со мной сделают? Бросят в тюрьму? Стояла глубокая ночь, вокруг не было ни души. Может быть, меня даже убьют. В конце концов, так будет лучше. Дрожа от страха, я собрала в кулак всю свою смелость и, стараясь выглядеть как можно увереннее, направилась к двум мерцающим передо мной огонькам. Пока я делала эти несколько шагов, успела придумать историю: я говорю по-английски, не знаю румынского и тем более сербского, я — иностранная журналистка, заблудившаяся и потерявшая свои документы…

Передо мной стояли двое мужчин. Каждый из них держал в руке фонарь. Их лучи они сначала направили на меня, затем опустили к земле. Я не могла разглядеть их лиц. Стараясь говорить спокойнее, я сказала по-английски:

— Покажите мне ваши каски.

Мужчины молча взглянули друг на друга. «Интересно, они понимают английский язык?»

— Ваш фонарь! Направьте на голову! Я не скажу ни слова, пока не увижу ваших касок!

Не знаю, поняли они меня или нет, но один из них, что-то сказав другому, осветил его лицо: парень оказался совсем молодым, ему было не больше восемнадцати лет, и он выглядел еще более напуганным, чем я. Но самое главное — на нем не было каски солдата румынской армии! Я испытала такое облегчение, что мне захотелось его расцеловать.

— Следуйте за нами.

Они говорили со мной по-сербски! Я пошла за ними, преисполненная надежды. Мой энтузиазм продлился недолго: казалось, мы будем вечно идти по этой высокой влажной траве. Через несколько часов ночного путешествия мы наконец прибыли в военную казарму, где оба солдата отвели меня в кабинет своего начальника, предупрежденного по рации. Начинало светать. Я ничего не ела уже два дня. Я была голодной, грязной, измученной, продрогшей, мои брюки намокли до колен. Но я еще не догадывалась, что худшее ждет меня впереди. Оказавшись за пределами своей страны, я считала себя спасенной. У меня не было времени подумать о том, что будет дальше…

— Я являюсь ответственным лицом в этом воинском подразделении. Садитесь, мадам.

Военный говорил по-сербски. Отвечая ему на том же языке, я начала машинально выкладывать свою историю:

— Я — участница мирной акции, меня разыскивает румынская полиция, но у меня ребенок, и я не хочу, чтобы…

Он не дал мне закончить. Не слушая, что я рассказываю, прервал меня безразличным тоном:

— Вы задержаны при незаконном пересечении границы и должны предстать перед судом, такова процедура.

Пять минут спустя я вышла из казармы в сопровождении двух солдат, которые посадили меня в машину: этот военный пост был затерян среди полей, а суд находился в городе в нескольких километрах отсюда. Когда мы приехали в этот городок, уже совсем рассвело. Женщина-судья быстро рассмотрела мое дело. Смягчающие обстоятельства ничего не изменили. Прозвучал беспощадный приговор:

— Двадцать дней тюремного заключения.

После этих слов мир вокруг меня рухнул.

Меня сажают в тюрьму? Но это невозможно, это какая-то ошибка! Что мне было делать? Протестовать? Но кто стал бы меня слушать? В данный момент я была бессильна. Меня отправили в исправительное учреждение этого городка, название которого я даже не знала. Там меня сфотографировали в фас, в профиль, затем сняли мои отпечатки пальцев. В горле стоял ком, я подумала о своей матери: «Господи, спасибо, что мама меня сейчас не видит».

Когда я окунала палец в чернила, к глазам подступили слезы. Я чувствовала себя по-настоящему несчастной. Меня проводили в камеру, представлявшую собой комнату в пятнадцать квадратных метров, где я познакомилась с моими соседками. Среди них были румынка Родика со своей семнадцатилетней дочерью, получившие пятнадцать дней тюрьмы за ту же провинность, что и я, а также Наташа, сербка, приговоренная к пожизненному заключению за убийство мужа. Последняя отсидела уже девять лет и, поскольку ее сокамерницами часто были румынки, прекрасно выучила наш язык. Родика с дочерью, напротив, попали сюда совсем недавно. Они прибыли из Тимисоары и рассказали мне о манифестациях, антикоммунистических транспарантах, бронетранспортерах, падающих навзничь раненых… Я, в свою очередь, поведала им мою историю. Больше всего меня терзал один вопрос:

— Что со мной будет дальше? Меня же не заставят провести несколько лет в тюрьме?

Наташа, имеющая большой опыт, уверенно ответила:

— Не волнуйся, перебежчики здесь долго не торчат. Большинство из них через несколько недель просто отправляют обратно в Румынию.

— Нет, только не это! Не для того я прошла через все эти испытания, чтобы вернуться на исходную точку.

— Боюсь, у тебя нет выбора.

— Ну, это мы еще посмотрим…

Пока я не нашла выхода из сложившейся ситуации, необходимо было подчиняться тюремным правилам. Наташа мне их объяснила:

— Каждое утро убираешь свою кровать. В течение дня ты не имеешь права ложиться на нее. Можешь только садиться на стул. Руки следует мыть в боксе, что сзади тебя, там есть раковина.

За закрытой дверью бокса была также уборная без сиденья. В камере, помимо стульев и многоярусных кроватей, вытянувшихся вдоль стены, стояли стол, телевизор и старый деревянный ткацкий станок.

— Зачем здесь ткацкий станок?

— Это для меня: здесь можно ткать коврики, чтобы заработать немного денег.

— А если не умеешь ткать?

— Тогда можешь заняться шитьем.

— За это хорошо платят?

— На пять-шесть сигарет в день хватает.

Да, сигареты мне понадобятся…

— Я могла бы попробовать. К кому нужно обратиться?

— Надо сказать охраннику. Он принесет тебе швейную машинку и одежду заключенных для штопки.

— Хорошо. А что с душем? Я такая грязная, не мылась уже три дня.

— Дуги у нас общий, туда отводят раз в неделю.

Поскольку я только что прибыла, мне позволили принять душ на второй день под присмотром надзирательницы. В остальной части тюрьмы за нами смотрели охранники-мужчины. Раздеваясь, я заметила на ноге прыщик, похожий на укус комара. Он был красный и опухший. Намыливая это место, я ощутила резкую боль: вероятно, натерла ногу мокрыми брюками, когда шла по высокой траве. Когда я его почесала, оттуда пошла кровь. Вернувшись в камеру в своей новой тюремной одежде, я показала ногу Родике, которая, поморщившись, воскликнула: