Мелвин Кроун - Казнь королевы Анны

Молодой человек улыбнулся спокойной, но грустной улыбкой.

– Не надейтесь, матушка, на чужое участие, – отвечал он кротко и задушевно. – Вы не знаете свет и его эгоизм; вы проводили время в молитве и заботах о больных и нуждающихся и жили почти что среди ангелов, а я… я жил с людьми…

– Да, я чуждалась общества, – сказала леди Уотстон, – но я вполне уверена, что люди отнесутся искренне и сочувственно к положению матери, у которой судьба хочет отнять единственную и последнюю надежду.

– Вы сильно ошибаетесь, – отвечал с убеждением молодой человек. – Они вас не поймут, и это осложнит и без того запутанное положение дел. Позвольте же мне самому защищать свою жизнь! Честное слово, я ею очень дорожу. Вы должны быть спокойны! Но я слышу шаги… это идет тюремщик! Вы, вероятно, подкупили его?

– Да, ценой двух третей моего состояния. Он обещал избавить тебя от неудобств.

– Вам не следует в таком случае торопиться с уплатой всей условленной суммы, – проговорил задумчиво молодой человек.

– Артур, дитя мое! – воскликнула она с невыразимым ужасом. – Так ты подозреваешь, что тебя предательски убьют?..

– Да, – сказал мрачно узник. – В этих страшных стенах разыгралось немало возмутительных сцен.

Силы оставили леди Уотстон от этого последнего удара, и в непроглядном мраке камеры послышались глухие, горькие рыдания.

Почти в ту же минуту дверь тихо отворилась.

– Миледи, образумьтесь! Вас могут услышать! – проговорил испуганный тюремщик. – Боже мой, что я сделал? Я погублю себя и все мое семейство! Уходите немедленно! Допрос еще не кончен… сюда могут войти… идите же, идите!

– О, дайте мне побыть с ним еще одну минуту! – сказала леди Уотстон умоляющим голосом. – Вспомните, что это мой единственный сын.

– Мать, моя дорогая, благородная мать! Призовите на помощь ваше мужество и подчинитесь требованию этого человека! – проговорил Уотстон изменившимся голосом.

– Мой сын, мое дитя, я не в силах уйти! – воскликнула несчастная, склонив голову на его скованные трепещущие руки. – Внутренний голос твердит моему сердцу, что я прощаюсь с тобой навсегда. Дай же мне умереть в стенах твоей тюрьмы!

– Нет, это невозможно… этого не позволят… идите же, идите за этим человеком, и да хранит вас Бог!

– Да, идите, миледи! – проговорил тюремщик. – Моя судьба висит на волоске.

Леди Уотстон привстала и прижала к груди своего обожаемого, ненаглядного сына.

– До свидания в вечности! – прошептала она.

Узник рванулся с койки: он отдал бы полжизни, чтобы прижать еще раз руку любимой матери, услышать еще раз звуки родного голоса, но оковы его были тяжелы и прочны, и его чуткий слух уловил только шелест торопливых шагов.

Раздался резкий скрип ржавых петель; следом за этим послышался шум быстро отворившейся и закрывшейся двери; и как бы в ответ из непроглядной тьмы камеры глухо и зловеще звякнули цепи.

Артур Уотстон остался по-прежнему один в глубоком подземелье неприступного Тауэра.

Время приближалось к полудню. Красивый, представительный мужчина, одетый роскошно и чрезвычайно изысканно, вошел в сопровождении многочисленной свиты в обширную приемную дома графа Эссекского.

– Потрудитесь вручить эту записку лорду! – сказал он повелительно подошедшему пажу.

– Но сейчас слишком рано, – заметил робко молодой человек. – Милорд принимает…

– Я знаю! – перебил надменно посетитель. – Но скажите ему, что граф Нортумберленд желает его видеть.

Когда паж удалился, граф сделал знак одному из слуг своей блестящей свиты, и тот почтительно подал ему маленькую шкатулку в чехле из пунцового бархата с вышитыми на нем золотом и жемчугом гербами.

Тот, кто увидел бы Перси в приемной Кромвеля, а до этого встречал его на пути в Кимблтон, отказался бы поверить, что этот молодой и надменный вельможа с повелительным взглядом, исполненными достоинства и грации манерами, рискнул ехать один по дороге, размытой осенними дождями, и ночевать в убогих деревенских трактирах, рискуя здоровьем или жизнью.

Лорд Перси обсудил положение дел с другими вельможами и пришел к убеждению, что влияние Кромвеля на короля огромно. Готовый отдать жизнь ради спасения несчастной молодой королевы, он решил немедленно отправиться к министру на основании права всех лордов королевства, вызванных ко двору.

Когда паж произнес имя Нортумберленда, граф Эссекский вскочил как ужаленный и, не прочитав записку, поторопился встретить его и провести в кабинет.

Свидание этих двух людей, абсолютно разных, имеющих противоположные взгляды на жизнь, было примечательным: каждый из них старался прочесть мысли другого, соблюдая при этом правила самой изысканной вежливости и выказывая самое глубокое уважение.

Но когда оба, обменявшись приветствиями, вошли в кабинет, в голосе и манерах графа Нортумберленда внезапно произошла перемена.

– Я не смогу выразить вам свою признательность за это посещение! – сказал первый министр с преувеличенной почтительностью.

– Граф! – отвечал невозмутимо Перси, усаживаясь в кресло. – Послушайте меня! Мне предстоит сказать вам очень и очень многое. Мы оба знаем свет; вам хорошо известно, что самые старинные фамилии королевства постоянно в союзе, а вы для них, конечно, просто чужой человек…

Граф Эссекский нахмурил черные брови и опустил глаза.

– Когда я называю вас чужим, хоть и знаю, что вы родились в Лондоне, – прибавил Генри Перси так спокойно и холодно, что всегда невозмутимый и наглый Кромвель смутился, – то имею в виду, что вы чужой нашим древним фамилиям, а так как вы вообще им очень не по вкусу, то может настать день, когда они вас свергнут с высоты, на которую вам удалось подняться.

– Милорд! – воскликнул Кромвель, и лицо его вспыхнуло.

– Но вы, – продолжал Перси с той же невозмутимостью, – слишком умны и ловки и слишком осторожны, чтобы не приготовить себе на черный день и друзей и убежище.

– Но, милорд, – прошептал сконфуженный Кромвель, затрепетав при мысли, что его ожидает опала и изгнание, – скажите, Бога ради, к чему это предисловие?

– Все то, что я сказал, не должно вызывать у вас удивление, – ответил Перси. – Я говорю всегда только то, что думаю и считаю истиной, если даже слова мои и не нравятся тому, к кому я обращаюсь.

Граф Эссекский недоверчиво взглянул на него.

– Я так привык! – продолжал Перси с тем же ледяным равнодушием. – Я слишком хорошо изучил человечество, чтобы не знать, для чего все мы разыгрываем в свете эту комедию.

Последние слова графа Нортумберленда отчасти усыпили подозрительность Кромвеля: он начал подумывать, что встретил человека столь же испорченного, но ему и в голову не пришло, что судьба послала ему строгого судью, знавшего все его темные цели.