Мелвин Кроун - Казнь королевы Анны

Королева присела к столу и закрыла лицо руками.

– Со мной творятся непонятные вещи, – произнесла она печально и задумчиво. – Я думаю, что схожу с ума.

– Вы не должны так думать, – сказал Нортумберленд, – не должны поддаваться унынию и слабости! Малодушие – порок, непростительный для женщины, а тем более для английской королевы! Дайте мне руку, Анна, и верьте в мою преданность: она вам не изменит ни при каких обстоятельствах.

– Я это знаю, Перси… Я даже сознаю, что все произошло бы иначе, если бы вы не бросили меня на произвол судьбы.

– Я вас не бросал… вы сами устранили меня со своей дороги, Анна! Я это говорю, конечно, не в упрек, а в свое оправдание.

– Вам и не в чем оправдываться… Одна я виновата… Я променяла вашу бескорыстную преданность на блеск и величие королевского сана; но я уже поняла всю несостоятельность своих надежд… Судьба мстит мне за вас!..

– Я не желал возмездия, – произнес тихо Перси.

– Я верю вам, – отвечала печально королева. – Но оно совершается помимо вашей воли: вы не в силах понять, что я пережила в этих мрачных стенах! Бесконечные дни чередуются со страшными, бессонными ночами; если я засыпаю, мне начинает грезиться, что я падаю в темную и бездонную пропасть. Как быстро пронеслась моя молодость, Генри! Моя жизнь не дошла до полного расцвета, а я уже стою на пороге могилы!..

– Да нет же, Анна, нет! – сказал с тревогой Перси. – Вам нужно относиться спокойнее и разумнее к положению дел. Вы должны обдумать средства к защите перед лицом судей и… Скажите мне, Анна, без всякого стеснения, без ложного стыда, как брату или другу, есть ли в вашем прошлом что-нибудь, что, быть может, облегчит им вынесение обвинительного приговора?

Нортумберленд умолк и ожидал ответа с мучительной тревогой.

– Я не виновата в том, в чем меня обвиняют, но на моей душе лежит много других, тяжелых прегрешений! – произнесла она сквозь с трудом сдерживаемые рыдания.

– Не продолжайте, Анна! – перебил ее Перси. – Суд над душой каждого человека совершается исключительно Господом Богом! Главное – лишить судей возможности подтвердить обвинение фактами.

– Да, но мне сообщили, что Марк и Норрис обвиняют меня, а я виновата лишь в том, что обращалась с ними свободнее, чем с другими; я в этом и созналась, когда меня допрашивали…

– Как вы могли позволить себе такую опрометчивость? – перебил ее Перси. – Вы должны были знать, что признание подсудимого равносильно улике! Анна! Бедная Анна! Я, значит, опоздал, хотя, Бог мне свидетель, я бы отдал охотно все, что имею, лишь бы прибыть к вам раньше.

– Какая-то вовсе не знакомая мне особа, кажется, леди Уингфилд, обвинила меня за минуту до смерти, – продолжала задумчиво и мрачно королева. – Жена моего брата приписывает мне небывалые чувства… все меня унижают… все меня ненавидят; хотя войска, расставленные для охраны Тауэра, сдерживают народ, но даже сквозь стены ко мне долетают угрозы и проклятия. Не прошло между тем еще и недели после пышного празднества, на котором тот же народ приветствовал меня восторженными криками. О, Перси! Благородный, великодушный Перси! Будь я вашей женой, мне бы, разумеется, не пришлось бы умереть от руки палача!

– Не станем говорить об этом, Анна! – сказал Нортумберленд голосом, прерывавшимся от сильного волнения. – Я осушил до дна чашу этих убийственных бесплодных сожалений. Для вас остались тайной все надежды, которые я возложил когда-то на вашу молодую, прелестную головку… Вы не знали, конечно, что вся душа моя принадлежала вам и что в ней с той поры не осталось уже места ни для другого образа, ни для другой любви! Один Бог знает все, что я перечувствовал и перестрадал!

– И я не оценила такой великой преданности, или, что еще хуже, я променяла ее на пустой обман, что и привело меня к бесславию и гибели! – сказала королева с горьким и жгучим раскаянием. – Но я хочу сказать вам в утешение, Перси, что перед смертью я стала иначе смотреть на людей и на жизнь! – продолжала она, пересилив волнение, овладевшее ею. – Может быть – почем знать? – если бы я услышала все, что вы мне сказали, до несчастья, которое обрушилось на мою голову, то я бы не придала вашим словам ни малейшего значения… Я, может быть, ответила бы черной неблагодарностью на ваш добрый привет. Но теперь мое сердце открыто для раскаяния и для человеческих чувств… Кровь благородных мучеников, Рочестера и Мора, вопиет о возмездии!.. Я должна умереть! Но я умру без ропота и без позорной слабости; я буду повторять себе до последней минуты, что если Генри Перси простил меня за прошлое, то и Господь отпустит мне мои прегрешения.

Лицо Нортумберленда исказилось от непосильной муки.

– Анна! Моя возлюбленная, моя прежняя Анна! Зачем упоминать о вечном расставании? – прошептал он, пытаясь сдержать непокорные слезы и осыпая нежными, жаркими поцелуями ее бледные руки.

– Нет! – сказала спокойно и твердо королева. – Я должна умереть!.. Но молись за меня, друг моей беззаботной, благословенной молодости! – продолжала она, подавая ему старинное распятие. – Взгляни на этот крест! На нем отмечен торжественный день моего причащения; один он был свидетелем моих слез и страданий! Ты должен сохранить его на память обо мне и отметить на нем день и час моей казни!

– Ну, так что же, прочти и избавь меня поскорее от этой дребедени! – сказал Генрих VIII.

Он был уже в постели; пуховая перина охватывала нежно его грузное тело, и король, очевидно, чувствовал себя умиротворенно, лежа под белой простыней и темно-фиолетовым атласным одеялом, вышитым серебром.

Граф Эссекский стоял около его кровати и держал кипу писем и деловых бумаг.

– И ты думаешь, что печаль ее будет непродолжительной? – спросил король.

– Без всякого сомнения! – отвечал лорд Кромвель. – Мы не могли предвидеть, что она будет их сопровождать.

– Так на нее сильно подействовали вопли Анны Болейн?

– Ни больше ни меньше, чем на другую женщину: все они слабонервны. Но я вполне уверен, что несколько прогулок вернут спокойствие леди Сеймур.

– Мне крайне неприятно, что ей пришлось присутствовать при этой гнусной сцене! – сказал с сердцем король. – И как могло случиться, что из числа всех фрейлин одна только она очутилась на барке?

– Я этого не знаю, – отвечал граф Эссекский. – Вспомните, что меня не было в это время в Гринвиче и я не мог ни предвидеть, ни поправить случившееся.

– Все это тем не менее весьма досадно! – сказал Генрих VIII. – Сеймур может подумать, что у меня дурной и капризный характер; ей бы вовсе не следовало быть при этом скандале!

– Да, но она была! Теперь уже поздно предаваться отчаянию, – возразил лорд Кромвель с заметными нетерпением.