Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Э-э, зной малость спадает, камень уже не гудит, я могу вылезти из норы и смотреть, как пустыня окрасится в желтый, охряный, а затем сиреневый цвет. Этой ночью я дождался, пока они заснут, сбил замок и вышел обычным своим, отмеренным веревкой шагом, улицы были мне знакомы, я знал, где взять старое ружье, какие ворота не охраняются, и добрался сюда в тот час, когда, сжавшись вокруг горстки звезд, ночь начинает бледнеть, а пустыня темнеет. Сейчас мне кажется, что я уже много дней сижу, затаившись среди этих камней. Скорей бы, скорей бы он приходил, скорей! Еще немного – и они хватятся меня и полетят во все стороны вдогонку, они не узнают, что ради них-то я и сбежал, что я служу им, ноги мои слабы, голод и ненависть подкашивают меня, точно вино. О, о, там, далеко, э-э, на краю тропы два верблюда, они растут, бегут иноходью, а рядом движутся, семенят две короткие тени, верблюды всегда так бегают, бодро и задумчиво. Вот и они наконец!

Ружье, быстрей, взвожу курок. О идол, о мой бог, да не ослабнет твое могущество, да продлится поругание, да правит проклятым миром беспощадная ненависть, да будет злой господином во веки веков, да приидет царствие безжалостных черных тиранов в едином порабощенном городе из соли и железа! А теперь «пли!», огонь по жалости, огонь по немощи, по милосердию, что отдаляет пришествие зла, еще раз «пли!», вот они покачнулись, падают, а верблюды мчатся к горизонту, где черные птицы гейзером взметнулись в безоблачное небо. Я смеюсь, смеюсь, а тот, в ненавистной сутане, корчится, приподнимает голову, видит меня, меня, своего спутанного по ногам всемогущего господина, почему он мне улыбается, размозжить эту улыбку! Сладостный звук: прикладом по лицу добра, сегодня, сегодня, наконец свершилось, и повсюду в пустыне, во многих часах пути отсюда, шакалы уже принюхиваются к несуществующему ветру и ленивой рысцой тянутся на запах падали, на ожидающее их пиршество. Победа! Я простираю руки к небу, и оно смягчается, лиловая тень заволакивает дальний его край, о европейские ночи, о родина, о детство, почему ж я плачу в минуту торжества?

Он шевельнулся, нет, звук донесся с другой стороны, это они, мои хозяева, летят стаей черных птиц, набрасываются на меня, хватают, а-а-а! да, бейте меня, они испугались за город, они уже видят его со вспоротым брюхом, воющим от боли, они боятся мести солдат, которую я навлек, и поделом священному городу. Теперь защищайтесь, бейте, бейте сначала меня, вы владеете истиной! Мои господа победят затем и солдат, победят слово и любовь, пройдут через пустыни и моря, черными покрывалами затмят свет Европы, бейте в живот, нате, бейте в глаза, рассеют соль по всему континенту, растительность и молодость зачахнут, и толпы немых со спутанными ногами поплетутся вместе со мной по пустыне мира под жестоким солнцем истинной веры, и я не буду больше одинок. О, как больно, как больно, их ярость мне приятна, они распинают меня на седле, пощадите, я улыбаюсь, я благословляю удар, пригвоздивший меня.

…………………………………………………………………

Как тиха пустыня! Ночь, я один, хочется пить. Подожди еще, в какой стороне город, шум вдали, солдаты, быть может, победили, нет, нельзя, солдаты, даже победившие, недостаточно жестоки, они не способны сделаться царями, они опять скажут, что надо становиться лучше, и снова миллионы людей будут метаться, разрываясь между добром и злом, о идол, зачем ты оставил меня? Все кончено, мучает жажда, тело горит, непроглядная ночь застилает глаза.

Какой долгий, долгий сон, я пробуждаюсь, нет, я умираю, встает заря, для всех живущих – первый луч, новый день, а для меня – неумолимое солнце и мухи. Кто это говорит, никого, небо не отверзлось, нет, нет, Бог не говорит с пустыней, но чей же это голос: «Если ты готов умереть за ненависть и силу, кто простит нас?» Может, это другой язык во мне или же это тот, кто не желает умирать и повторяет у меня в ногах: «Мужайся, мужайся, мужайся»? Что, если я снова ошибся? Люди, бывшие мне некогда братьями, о одиночество, я взываю к вам, не оставьте меня! Вот, вот кто ты, истерзанный, с окровавленным ртом, это ты, колдун, солдаты победили тебя, там горит соль, это ты, мой возлюбленный господин! Сбрось личину зла, сделайся добром теперь, мы ошиблись, мы начнем сначала, мы построим новый город, город милосердия, я хочу вернуться домой. Да-да, помоги мне, вот так, протяни руку, дай…

Горсть соли засыпала рот болтливого раба.

Зима была в самом разгаре, и тем не менее над утренним городом занимался прекрасный день. Сияние моря и неба сливалось за пирсом в единое целое. Впрочем, Ивар этого не видел. Он медленно ехал вдоль бульваров к порту. Больная нога неподвижно упиралась в зафиксированную педаль велосипеда, а второй ногой он работал изо всех сил – сырая булыжная дорога еще не успела высохнуть. Скрючившись, не поднимая головы, он объезжал старые трамвайные рельсы, старательно пропускал обгонявшие его автомобили и время от времени локтем отпихивал за спину висевшую на плече сумку с завтраком, который собрала ему Фернанда. Содержимое сумки не радовало его. Вместо любимого испанского омлета или жаренного на оливковом масле бифштекса жена положила между двумя толстыми ломтями хлеба только сыр.

Дорога до мастерской еще никогда не казалась Ивару такой долгой. Он тоже старел. В сорок лет мышцы разогреваются уже не так быстро, хотя ты еще не одряб, как виноградная лоза. Порой, читая о спортивных соревнованиях, когда тридцатилетних атлетов называли ветеранами, Ивар пожимал плечами. «Если это ветеран, – говорил он Фернанде, – то я уже старик». И при этом он понимал, что журналист не так уж и не прав. В тридцать лет дыхание уже едва заметно слабеет. Сорок – конечно, еще не старость, но ты уже начинаешь к этому готовиться, пусть и заранее. Разве не поэтому по дороге на работу через весь город, где находились бочарные мастерские, он уже давно не смотрел на море? В двадцать лет Ивар не мог на него наглядеться, море сулило отличные выходные на пляже. Несмотря на свою хромоту, а может быть, именно благодаря ей, он всегда любил плавать. Прошли годы, появилась Фернанда, родился сын, и пришлось по субботам брать дополнительную работу в бочарной мастерской, а по воскресеньям мастерить что-нибудь для частных заказчиков. Понемногу он отвык от бурного времяпрепровождения, которым наслаждался. Глубокая и прозрачная вода, жаркое солнце, девушки и радости плоти – вот в чем состояло счастье в его краях. И это счастье уходило вместе с молодостью. Ивар по-прежнему любил море, но уже только в конце дня, когда вода в бухте темнела. Теплыми вечерами после работы он усаживался на террасе своего дома, в чистой рубашке, которую тщательно выгладила Фернанда, и с удовольствием потягивал анисовку из запотевшей рюмки. Небо ненадолго озарялось мягким светом, болтавшие с ним соседи начинали говорить тише. Ивар уже не понимал, счастлив ли он, или ему хочется плакать. В таком умиротворенном состоянии он лишь тихонько ждал, сам не зная чего.