Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Эспозито взял старую кастрюльку и зажег небольшой костерок из щепы и деревяшек, чтобы подогреть принесенный в бутылке кофе. Он сказал, что это подарок для всех работников от приятеля-бакалейщика, который услышал о забастовке по радио. Пустили по кругу баночку из-под горчицы. Эспозито наливал каждому кофе, уже с сахаром. Саид выпил свою порцию, явно с бо́льшим удовольствием, чем ел. Эспозито, причмокивая и ругаясь, допил остатки кофе прямо из горячей кастрюльки. В этот момент вошел Баллестер и объявил, что перерыв окончен.

Пока все поднимались и складывали в сумки бумагу и посуду, Баллестер подошел ближе и внезапно сказал, что всем тяжело и ему тоже, но что это не причина, чтобы вести себя по-детски, и что бойкот ничего не даст. Эспозито, все еще с кастрюлькой в руках, повернулся, услышав эти слова; лошадиное лицо его стало багровым. Ивар знал, что он скажет и что думали все работники: это никакой не бойкот, им заткнули рот, надо делать выбор, а злость и унижение иногда так больно ранят, что даже кричать невозможно. В конце концов, все они живые люди, и сейчас им не до улыбок и кривляний. Но Эспозито ничего не сказал, лицо его наконец смягчилось, и, пока все расходились по своим местам, он тихонько похлопал Баллестера по плечу. Снова застучали молотки, большой ангар заполнился привычным шумом, запахом щепы и старой пропотевшей одежды. Большая пила с визгом врезалась в свежий чурбак, который медленно подталкивал Эспозито, нарезая клепки. Соприкасаясь с деревом, пила подскакивала, осыпая большие волосатые руки, крепко сжимавшие чурбак по обе стороны от рычащего лезвия, опилками, похожими на крошки хлеба. Когда очередная клепка была отпилена, слышался только шум мотора.

Сгорбившийся над фуганком Ивар чувствовал, как затекла спина. Обычно усталость наступала позже. Ясное дело, за те недели, что они не работали, он отвык от нагрузки. Однако Ивар подумал, что с годами становится все труднее работать руками, если речь идет не о простой подгонке. Если трудно разогнуться, это еще один признак приближающейся старости. Там, где главное сильные мышцы, работа, в конце концов, становится проклятием, она предшествует смерти, ведь не случайно по вечерам после тяжелого труда засыпаешь мертвым сном. Сын хочет стать учителем, он прав: те, кто разглагольствуют о выгодах ручного труда, не понимают, о чем говорят.

Когда Ивар выпрямился, чтобы перевести дух и отогнать дурные мысли, снова раздался звонок. Он звучал настойчиво, ненадолго замолкая, чтобы потом затрезвонить снова, еще более повелительно, и это было так странно, что все прекратили работать. Баллестер сначала удивленно прислушался, потом решился и медленно подошел к двери. Он отсутствовал несколько секунд, а затем звонок наконец умолк. Работа возобновилась. Дверь снова резко распахнулась, и Баллестер побежал в раздевалку. Он вышел оттуда в парусиновых туфлях, натягивая куртку, сказал на ходу Ивару: «У малышки приступ. Я побежал за Жерменом», – и бросился к большим дверям. Доктор Жермен жил в том же квартале и присматривал за мастерской. Ивар без лишних слов просто повторил новость. Люди стояли вокруг него, смущенно переглядываясь. Слышался только шум работавшей вхолостую мотопилы. «Может, ничего страшного», – сказал кто-то. Они разошлись по местам, мастерская снова наполнилась шумом, но все работали медленно, словно чего-то ждали.

Примерно через четверть часа Баллестер вернулся в мастерскую, повесил куртку и, не сказав ни слова, вышел в маленькую дверь. Свет за окнами тускнел. Вскоре, в промежутках между взвизгиваниями пилы, впивавшейся в дерево, они услышали нарастающий звук сирены «скорой помощи», вначале издалека, потом все ближе, а затем машина подъехала, и стало тихо. Вошел Баллестер, и все бросились к нему. Эспозито выключил мотор. Баллестер сказал, что девочка раздевалась в своей комнате и вдруг упала как подкошенная. «Ну и ну!» – произнес Марку. Баллестер покачал головой и, обернувшись к работникам, растерянно развел руками. Снова завыла сирена «скорой помощи». В грубой рабочей одежде, обсыпанной опилками, они стояли притихшие в мастерской, залитой желтым светом, беспомощно опустив натруженные руки.

Оставшееся время тянулось долго. Ивар чувствовал теперь только усталость и щемящую тоску. Хотелось поговорить. Но ни ему, ни остальным сказать было нечего. Лица молчавших людей выражали лишь горе и какое-то упорство. Иногда в его мыслях всплывало слово «несчастье», но, едва возникнув, исчезало, словно пузырек, который появляется на свет и тут же лопается. Хотелось вернуться домой, увидеть Фернанду, сына, свою террасу. Баллестер как раз объявил о конце рабочего дня. Машины остановились. Люди стали не спеша гасить огонь и складывать инструменты, потом один за другим потянулись в раздевалку. Саид оставался последним, ему предстояло убрать помещение и сбрызнуть водой пыльный пол. Когда Ивар вошел в раздевалку, огромный волосатый Эспозито уже стоял в душевой. Он повернулся к ним спиной и шумно намыливался. Обычно все посмеивались над его стыдливостью; в самом деле, этот огромный человек, похожий на медведя, упорно не поворачивался к остальным передом. Но сегодня, казалось, никто этого не замечал. Эспозито вышел, пятясь, и обмотал ляжки полотенцем на манер набедренной повязки. Остальные тоже стали по очереди мыться, Марку шумно хлопал себя по голым бокам, как вдруг послышался звук медленно откатывающейся по стальному рельсу большой двери. Вошел Лассаль.

Он был все в той же одежде, но волосы чуть растрепались. Лассаль остановился на пороге, осмотрел просторную пустую мастерскую, сделал еще несколько шагов, опять остановился и бросил взгляд на раздевалку. Эспозито, по-прежнему с полотенцем на бедрах, повернулся к нему. Голый, он смущенно переминался с ноги на ногу. Ивар подумал, что Марку должен что-то сказать. Но тот оставался невидимым за стеной воды. Эспозито принялся поспешно натягивать рубашку, когда Лассаль тусклым голосом произнес «Доброго вечера» и направился к маленькой двери. Только Ивар подумал, что следовало бы его окликнуть, как дверь закрылась.

Тогда Ивар, не заходя в душ, оделся, тоже пожелал всем доброго вечера, но от всего сердца, и ему ответили так же искренне. Он быстро вышел, взял велосипед, и, когда сел на него, спину снова свело. Близился вечер, и пришлось ехать через запруженный машинами город. Ивар ехал быстро, ему хотелось увидеть свой старый дом и террасу. Он ополоснется в постирочной, а потом сядет и будет смотреть на море, которое уже было рядом с ним, за оградой бульвара, более темное, чем утром. Но рядом с ним была и маленькая девочка, и он не мог не думать о ней.

Дома сын, вернувшийся из школы, листал иллюстрированные журналы. Фернанда спросила у мужа, все ли в порядке. Он не ответил, помылся в постирочной, потом вышел на террасу и сел на скамейку. Над головой сушилось штопаное белье, небо становилось прозрачным, над забором виднелось ласковое вечернее море. Фернанда принесла анисовку, два стакана, глиняный кувшин с прохладной водой и села рядом с Иваром. Он взял ее за руку, как в первые месяцы после свадьбы, и все рассказал. Закончив, он замер, повернувшись к морю, где быстро сгущались сумерки над линией горизонта. «Ох, он сам виноват!» – сказал Ивар. Ему хотелось быть молодым и чтобы Фернанда оставалась молодой, и тогда бы они уехали туда, за море.