Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

По утрам, отправляясь на работу, Ивар, наоборот, не любил смотреть на море – оно-то оставалось на месте, а он покидал его до вечера. В это утро он ехал, понурившись, с тяжелым сердцем. Накануне вечером Ивар вернулся с собрания и сообщил, что решено возобновить работу. «Так что же, – обрадовалась Фернанда, – хозяин согласен на прибавку?» Хозяин не согласился ни на какую прибавку, забастовка провалилась. Следовало признать, что они действовали неправильно. Забастовали со злости, и профсоюз был прав, что не оказал должной помощи. К тому же пятнадцать рабочих – не густо; профсоюз учитывал настроения в других бочарнях, а те не выступили. За это на них нельзя было сердиться всерьез. Строительство танкеров и автоцистерн ничего хорошего бочарам не сулило, дела шли все хуже. Бочонков и больших винных бочек производили все меньше, в основном ремонтировали уже имевшиеся большие буты. Конечно, хозяева видели, что дело страдает, но им все же хотелось сохранить какую-то прибыль. Чем смогут заниматься бочары, если бочарное дело исчезнет? Тот, кто освоил какое-то ремесло, не станет его менять; учиться было совсем не просто. Хорошего бочара, чтобы умел подгонять изогнутые клепки, стягивать их на огне железными обручами, обходясь без пакли или рафии, найти нелегко. Ивар это знал и гордился. Поменять профессию – это ерунда, а вот отказаться от того, что ты умеешь, от своего мастерства, нелегко. Профессия хорошая, а работы нет, ты в тупике, приходится смириться. Но и смирение – дело нелегкое. Трудно постоянно помалкивать, не имея возможности спорить, и каждое утро снова и снова отправляться той же дорогой, чтобы в конце недели получить лишь жалкие гроши, которых уже ни на что не хватает.

Вот поэтому они разозлились. Двое или трое сомневались, но после первых споров с хозяином и они почувствовали злость. По сути дела, он заявил, что они должны брать что дают, а иначе пусть уходят. Человек не должен так говорить. «Что он себе думает, – сказал Эспозито, – что мы сдрейфим?» Впрочем, хозяин был не таким уж скверным типом. Он пошел по стопам отца, вырос в этой мастерской и за долгие годы перезнакомился почти со всеми рабочими. Иногда приглашал их перекусить в бочарне; разводили костер на стружках, жарили сардины или кровяную колбасу, а выпив, хозяин становился вполне приятным человеком. К Новому году он всегда раздавал по пять бутылок вина каждому работнику и частенько, если кто-то заболевал или просто случалось какое-то событие, например свадьба или причастие, дарил деньги. Когда у хозяина родилась дочка, всем раздавали конфеты. Два или три раза он приглашал Ивара поохотиться в своем поместье на побережье. Он, конечно, любил своих работников и часто напоминал, что его отец начинал подмастерьем. Но никогда не приходил к ним домой. Он думал только о себе, потому интересовался исключительно своими делами, и поставил вопрос ребром: не хотите – как хотите. Иными словами, их хозяин тоже столкнулся с трудностями. Но он-то мог себе это позволить.

Они добились согласия от профсоюза и объявили забастовку. «Не утруждайте себя пикетами, – сказал хозяин. – Когда мастерская не работает, я экономлю». Он кривил душой, но дал понять, что держал их на работе из милости. Эспозито вспылил и сказал хозяину, что он не человек. У того взыграла кровь, и их пришлось разнимать. Но в то же время это произвело впечатление на работников. Двадцать дней забастовки, дома – печальные жены, два или три человека среди них совсем пали духом, а в довершение всего профсоюз посоветовал уступить, пообещав посредничество и возмещение забастовочных дней за счет дополнительных часов. Они решили вернуться на работу, правда, хорохорились и говорили, что еще ничего не решено, что все только начинается. Но в это утро, когда положение казалось особенно тяжелым, а вместо мяса был сыр, иллюзий больше не осталось. И солнце светило напрасно, и море уже ничего не обещало. Ивар давил на единственную педаль, и при каждом повороте колеса ему казалось, что он еще немного состарился. При мысли о мастерской, о товарищах и о хозяине, которых ему предстояло увидеть, на сердце становилось все тяжелее. Фернанда беспокоилась: «Что вы ему скажете?» – «Ничего». Ивар сел на велосипед и покачал головой. Он стиснул зубы; на худом, смуглом и морщинистом лице с тонкими чертами появилось замкнутое выражение. «Мы работаем. Этого достаточно». Теперь он ехал, по-прежнему стиснув зубы, испытывая иссушающую злость, от которой мрачнело все, даже небо.

Он свернул с бульвара, удаляясь от моря, и поехал по сырым улочкам старого испанского квартала. Они вели к району сараев, складов металлолома и гаражей, где находилась и мастерская – ангар со стенами, обложенными камнем до половины высоты и застекленными выше, до самой крыши из гофрированного железа. Мастерская соседствовала со старой бочарней во дворе, обнесенном старыми галереями, – ее забросили, когда предприятие разрослось, и теперь использовали только как склад старого железа и бочек. За двором через узкую дорогу, покрытую битой черепицей, начинался хозяйский сад, в глубине которого стоял дом. Дикий виноград и чахлая жимолость, обвивавшие крыльцо, были единственным украшением большого и уродливого строения.

Ивар сразу увидел, что двери мастерской закрыты. Перед ними молча стояли люди. За все время своей работы здесь он в первый раз приехал к закрытым дверям. Хозяин решил показать, кто здесь главный. Ивар свернул налево, поставил велосипед под навесом, продолжавшим крышу с этой стороны ангара, и направился к двери. Он издали разглядел Эспозито, высокого смуглого и лохматого парня, рядом с которым работал; делегата от профсоюза Марку, похожего на оперного тенора, Саида, единственного араба в мастерской, а затем и всех остальных, молча смотревших на него. Но прежде чем Ивар успел подойти, все вдруг повернулись к приоткрывшимся дверям. В проеме появился Баллестер, старший мастер. Он отпер одну из тяжелых дверей и, повернувшись спиной к работникам, медленно сдвигал ее по чугунным направляющим.

Баллестер, самый старый из всех, не одобрял забастовку, но заткнулся с той минуты, когда Эспозито сказал ему, что он обслуживает интересы хозяина. Теперь он стоял у дверей, широкоплечий, приземистый, в темно-синем свитере, уже разутый (они с Саидом единственные работали босиком), и смотрел, как они заходят по одному; глаза его казались бесцветными на старом смуглом лице, а уголки рта под густыми обвислыми усами были угрюмо опущены. Все молчали, униженные своим поражением, это молчание приводило их в ярость, но никто из бочаров не мог нарушить его. Они шли, не глядя в глаза Баллестеру, понимая, что он обязан пропускать их именно так; его мрачный вид говорил сам за себя. Ивар все же посмотрел на него. Баллестер, относился к Ивару с симпатией, поэтому молча кивнул.