Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

В пристройке, склонившись над зацементированным полом, его подопечный двумя пальцами чистил зубы. Дарю поглядел на него, потом сказал: «Пошли». Проследовал в комнату, араб за ним. Дарю натянул поверх свитера охотничью куртку, на ноги – походные ботинки. Стоя, подождал, пока тот накрутит тюрбан и завяжет сандалии. Они пересекли классную, и учитель указал спутнику на выход: «Иди». Тот не шелохнулся. «Я сейчас», – прибавил Дарю. Араб вышел. Дарю возвратился в комнату и собрал узелок с сухарями, финиками и сахаром. На обратном пути возле письменного стола он заколебался, затем шагнул через порог и запер дверь. «Сюда», – буркнул он и двинулся на восток, арестованный – за ним. Когда они чуть отошли, Дарю почудились позади какие-то звуки. Он вернулся, обогнул дом: никого. Араб наблюдал за ним, как видно, не понимая, в чем дело. «Идем», – сказал Дарю.

Через час они присели отдохнуть у основания какой-то известковой иглы. Повсюду таял и таял снег, солнце тотчас выпивало лужи, стремительно вычищало плоскогорье, и оно, становясь сухим, начинало вибрировать, как воздух. Когда они снова тронулись в путь, земля звенела у них под ногами. По временам далеко впереди пространство с радостным криком рассекала одинокая птица. Дарю жадно глотал новоявленный свет. Чувство, похожее на восторг, зарождалось в нем от созерцания этого огромного знакомого пространства, окрашенного теперь почти целиком в желтый цвет под голубым куполом неба. Затем они шли еще час, спускаясь к югу, пока не очутились на приплюснутом взгорке, сложенном из хрупких пород. Далее плоскогорье круто уходило вниз, на востоке открывалась равнина, где глаз различал чахлые деревца, а на юге – скопления скалистых глыб, которые придавали всему пейзажу беспокойный вид.

Дарю поглядел пристально в одном направлении, в другом. На горизонте – только небо, нигде ни души. Учитель повернулся к арабу, недоуменно на него взиравшему, протянул ему сверток. «Возьми, – сказал он. – Здесь финики, хлеб, сахар. Можно продержаться два дня. Вот еще тысяча франков». Араб взял сверток и деньги и держал их перед собой, не зная, что с ними делать. «Теперь смотри, – сказал учитель и указал на восток. – Вот дорога на Тингит. Идти два часа. В Тингите администрация и полиция. Они тебя ждут». Араб глядел на восток, все так же прижимая к груди узелок и деньги. Дарю взял его за руку выше локтя и, не слишком церемонясь, оборотил лицом к югу. Внизу, у основания склона, виднелась едва различимая тропинка. «Эта тропа пересекает плоскогорье. За день доберешься до пастбищ и первых кочевников. Они примут тебя и приютят, как у них принято». Араб повернулся к Дарю, в глазах его зрела паника. «Послушай», – начал было он. Дарю замотал головой: «Нет. Молчи. Дальше пойдешь один». Он развернулся, сделал два шага по направлению к школе, еще раз в нерешительности взглянул на неподвижно стоящего араба и продолжил путь. Несколько минут он шел, не оборачиваясь, слыша лишь звуки собственных шагов: гулкий стук по мерзлой земле. Затем оглянулся. Араб стоял все там же, над склоном, только руки опустил и смотрел вслед учителю. Дарю почувствовал комок в горле. Он выругался, махнул рукой и пошел дальше. В следующий раз он остановился не скоро. Когда он обернулся, на пригорке уже никого не было.

Дарю заколебался. Солнце стояло высоко в небе и начинало припекать голову. Он поворотил назад, пошел сперва неуверенно, затем все быстрей и решительней. Когда он достиг пригорка, пот лил с него градом. Он взбежал по склону и на вершине остановился, с трудом переводя дыхание. Скопление скал на юге четко вырисовывалось на голубом небе, на востоке же равнина уже мрела от зноя. И там, в дымчатом мареве, Дарю с болью в сердце различил фигуру араба, плетущегося по направлению к тюрьме.

В тот же день учитель стоял у окна классной и глядел, не видя, на яркий свет, низвергающийся с небес на все пространство плоскогорья. За спиной у него висела грифельная доска, на которой среди меандров четырех рек Франции он обнаружил начертанную неумелой рукой надпись: «Ты выдал нашего брата. Ты за это заплатишь». Дарю глядел на небо, на плато и дальше, на невидимые ему земли, простиравшиеся до самого моря. В этом обширном краю, который он прежде так любил, он был один.

Художник Жильбер Иона верил в свою звезду. По сути дела, только в нее он и верил, хотя испытывал уважение и даже своего рода преклонение перед верой других. Впрочем, в его собственной вере тоже имелся некий смысл: он был твердо убежден, что, пусть даже незаслуженно, многого достигнет. И вот, когда Ионе было лет тридцать пять, вдруг с десяток критиков внезапно стали оспаривать друг у друга славу первооткрывателя его таланта, он же при этом не выказывал ни малейшего удивления. Однако его безмятежность, которую некоторые приписывали самодовольству, напротив, объяснялась доверчивой скромностью. Иона скорее воздавал должное своей звезде, нежели своим заслугам.

Он удивился сильнее, когда один торговец картинами предложил ему ежемесячную сумму, которая могла избавить его от всех забот. Архитектор Рато, с лицейских лет любивший Иону и его звезду, тщетно доказывал ему, что эта сумма всего лишь позволит сводить концы с концами и что торговец ничего на этом не потеряет. «Все равно», – отвечал Иона. Рато, который только своими силами добивался успеха во всех начинаниях, распекал друга: «Что все равно? Торговаться надо». Ничего не помогало. В душе Иона благодарил свою звезду. «Как вам будет угодно», – сказал он торговцу. И оставил должность, которую занимал в отцовском издательстве, чтобы полностью посвятить себя живописи. «Какая удача!» – говорил он. А про себя думал: «Удача по-прежнему на моей стороне».

Сколько он помнил себя, везение никогда не покидало его. Так, он был глубоко признателен родителям за то, что они не слишком донимали его воспитанием и у него было время мечтать, а также за то, что они расстались по причине супружеской измены. Во всяком случае, именно этот предлог приводил отец, забывая уточнить, что речь шла о довольно необычной измене: он не мог перенести, что его жена, воистину святая мирянка, не видя в этом ничего дурного, посвятила себя благотворительности и жертвовала собой ради страдающего человечества. Однако муж претендовал на безраздельное владение добродетелями супруги. «Надоело, – говорил этот Отелло, – что мне изменяют с бедняками».

Для Ионы это недоразумение оказалось выгодным. Его родители, которые откуда-то узнали, что из детей разведенных часто вырастают убийцы и садисты, наперебой баловали сына, лишь бы задушить в зародыше возможность столь неблагоприятного развития. Чем менее заметными были последствия удара, как они думали, по психике ребенка, тем больше они тревожились: невидимые раны могли быть самыми глубокими. Стоило Ионе заявить, что у него все в порядке и день прошел удачно, как обычная родительская тревога становилась почти маниакальной. Они удваивали заботы, и у ребенка уже просто не оставалось никаких желаний.