Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Именно в это время благодаря успеху у Ионы появилось много друзей. Друзья заявляли о себе по телефону или же наносили неожиданные визиты. Телефон, который, взвесив все обстоятельства, поставили в мастерской, звонил часто и всегда во время сна ребенка, чьи крики перекликались с требовательным сигналом аппарата. Если при этом Луизе еще приходилось заниматься другими детьми, она старалась прибежать вместе с ними, но чаще заставала Иону, держащего на одной руке ребенка, а в другой – кисти вместе с телефонной трубкой, из которой ему передавали радушное приглашение на обед. Иона поражался этому желанию людей обедать с ним, несмотря на его неспособность поддерживать интересный разговор, и предпочел бы ходить в гости по вечерам, чтобы день полностью посвящать работе. К сожалению, друг по большей части располагал временем только на обед, причем именно в определенный день; он непременно хотел разделить это время с дорогим Ионой. Дорогой Иона соглашался: «Как вам будет угодно!» – вешал трубку: «Как он любезен!» – и передавал ребенка Луизе. Потом он возобновлял работу, но вскоре ему приходилось прерывать ее из-за обеда или ужина. Следовало раздвинуть картины, разложить стол и усесться за него вместе с детьми. Во время еды Иона посматривал на картину, над которой работал, и нередко, во всяком случае в первое время, раздражался, что дети слишком медленно жуют, каждая трапеза затягивалась. Однако, прочитав в газете, что есть надо медленно, чтобы пища лучше усваивалась, он каждый раз стал находить поводы подольше наслаждаться едой.

Иногда новые друзья наносили ему визиты. Что до Рато, тот всегда приходил после ужина. Днем он работал у себя в кабинете, к тому же знал, что художники любят работать при дневном свете. Почти все новообретенные друзья Ионы принадлежали к породе творцов или критиков. Одни когда-то занимались живописью, другие собирались ею заняться, а третьи занимались всем тем, что уже было или будет написано. Конечно, все они очень высоко ценили творческий труд, и все жаловались на устройство современного мира, в котором так трудно сохранять вдохновение, а творец лишен возможности сосредоточиться. Они жаловались на это целыми вечерами, умоляя Иону продолжать работать, сделать вид, что их тут нет, и чувствовать себя совершенно свободно в их присутствии, ибо они не мещане и прекрасно понимают, чего стоит время художника. Иона, радуясь, что его друзья способны согласиться с тем, чтобы он работал в их присутствии, возвращался к своей картине, но при этом продолжал отвечать на вопросы, которые ему задавали, и смеяться над анекдотами, которые ему рассказывали.

Благодаря этой естественности друзья чувствовали себя вольготно. Пребывая в прекрасном расположении духа, они забывали о времени еды. У детей же память была куда лучше. Малыши прибегали, вливались в компанию, галдели, гости начинали заниматься ими, дети переходили с одних колен на другие. Наконец квадрат неба, очерченный двором, начинал темнеть и Иона откладывал кисти. Оставалось только пригласить друзей к столу, угостить их «чем бог послал» и говорить дальше, до поздней ночи, конечно, об искусстве, но главным образом о художниках без таланта, плагиаторах или корыстолюбцах, которых, разумеется, среди них не было. Иона любил вставать рано, чтобы воспользоваться чудесными утренними часами. Он знал, что завтра будет трудно, что завтрака не дождешься, что он устанет. Но он также радовался, что за один вечер может узнать много вещей, которые обязательно принесут пользу, пусть и незаметную, его искусству. «В искусстве, как и в природе, ничего не пропадает, – говорил он. – Это как свет звезды».

Иногда к друзьям присоединялись ученики: Иона теперь давал уроки. Вначале его это удивляло, он не понимал, чему можно научиться у него, когда ему самому еще требовалось столько узнать. Художник, живший в его душе, нащупывал дорогу в сумерках – разве мог он указывать кому-то путь? Но он быстро понял, что ученик – это не обязательно тот, кто мечтает чему-то научиться. Напротив, гораздо чаще люди становились учениками ради бескорыстного удовольствия научить чему-то своего учителя. И тогда он смог смиренно согласиться с избытком почестей. Ученики Ионы подолгу объясняли ему, что и для чего он написал. Благодаря этому Иона открыл в своем творчестве много довольно неожиданных побуждений и огромное количество всякой всячины, которую он вовсе не собирался туда вкладывать. Раньше он считал себя бедняком, а теперь благодаря ученикам внезапно оказался богачом. Иногда это огромное, до сих пор неизведанное богатство заставляло его испытывать что-то вроде гордости. «Все-таки это правда, – думал он. – Взять это лицо на заднем плане, оно ведь все затмевает. Я не очень хорошо понимаю, что они имеют в виду, говоря о косвенном очеловечении. Однако я довольно далеко зашел с этим эффектом». Но он очень быстро перелагал ответственность за это стесняющее его мастерство на свою звезду. «Это звезда заходит далеко, – говорил он, – а я остаюсь рядом с Луизой и с детьми».

Впрочем, ученики преуспели еще кое в чем: они вынуждали Иону проявлять излишнюю строгость к самому себе. Они так превозносили его в своих беседах, в частности говоря о его добросовестности и работоспособности, что это делало невозможным любое проявление слабости. Так, он отказался от старой привычки съедать кусочек сахара или шоколада, после того как заканчивал трудный этап работы и перед тем как продолжить картину. Наедине с собой он тайно уступил бы этой слабости. Но укреплению его духа способствовало почти постоянное присутствие учеников и друзей, при которых он немного стеснялся грызть шоколадки и с которыми не мог прервать интересный разговор ради столь мелкой причуды.

Более того, ученики требовали, чтобы он оставался верен своим эстетическим взглядам. Иона, который долго трудился, дожидаясь, чтобы его посетило некое мимолетное озарение и реальность предстала перед ним в первозданном свете, не совсем ясно представлял себе, в чем заключалась его эстетика. У учеников, напротив, существовало на этот счет множество противоречивых и не терпящих возражений теорий, с этим они не шутили. Порой Иона с радостью сослался бы на такую скромную подругу художника, как прихоть. Однако, видя, как его ученики хмурятся перед некоторыми полотнами, не укладывавшимися в их теории, он вынуждал себя глубже задумываться над своим искусством, что приносило лишь пользу.

Наконец, ученики оказывали Ионе и другую помощь, заставляя его давать оценку их собственным творениям. В самом деле, не проходило и дня, чтобы ему не приносили какой-нибудь едва начатый набросок, причем автор ставил его между Ионой и картиной, над которой тот работал, чтобы свет падал на набросок наилучшим образом. Нужно было высказать какое-то мнение. Прежде Иона втайне стыдился своей полной неспособности судить о произведениях искусства. Все они, за исключением нескольких восхищавших его картин и откровенной мазни, казались ему в равной степени интересными и при этом оставляли его равнодушным. Теперь ему пришлось составить свой набор суждений, тем более различных, что его ученики, подобно всем столичным художникам, в общем обладали определенным талантом, и, когда они собирались вместе, приходилось подыскивать достаточно разнообразные нюансы, чтобы всем угодить. Эта приятная обязанность вынудила его подобрать собственные слова и выражения, чтобы оценивать творчество. Впрочем, эти усилия не ожесточили его доброжелательного характера. Он быстро понял, что ученикам нужна от него не критика, на которую они не знают, как реагировать, а только лишь поощрение, а еще лучше похвала. Просто нужно всех хвалить по-разному. Иона больше не довольствовался своей обычной любезностью. При этом он проявлял большую изобретательность.