Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Рим тоже довлеет, но тяжесть эта осязаема и легка, его носишь на сердце как тело, состоящее из фонтанов, садов и куполов, и под ним можно дышать, чувствуя себя немного придавленным, но странно счастливым. Рим – сравнительно небольшой город, но порой его воздушные перспективы взрываются на повороте улиц, и это разграниченное пространство, ощущаемое всеми фибрами души, дышит и живет вместе с путником.

Я уехал из отеля и поселился в том самом пансионе на вилле Боргезе. У меня теперь есть терраса, выходящая прямо в сады, и сердце мое бьется все сильнее от панорамного вида, который каждый раз я словно открываю заново. После стольких лет жизни в лишенном света городе, пробуждений в тумане, среди сплошных стен, я ненасытно впитываю в себя эту линию деревьев и небес, выстраивающуюся от Порта Пинчана к Тринита-деи-Монти, за которой вращается Рим со своими хаосом и куполами.

Каждое утро, еще немного пьяный ото сна, я выхожу на эту террасу, и меня застает врасплох пение птиц – оно настигает меня в самых глубинах моего сна, находит нужную точку, из которой сразу же высвобождается какая-то таинственная радость. Уже два дня стоит хорошая погода, и прекрасный декабрьский свет рисует передо мной устремленные ввысь кипарисы и пинии.

Здесь я сожалею о всех глупых и темных годах, прожитых в Париже. Там была сердечная причина, которую я больше не в силах переносить, ибо она больше никому не нужна, а я оказался, в конце концов, на волоске от гибели.

Позавчера на форуме – не там, под Кампидольо, где, словно на дешевой распродаже, выставлены претенциозные колонны, а в его по-настоящему разрушенной части (рядом с Колизеем), потом на восхитительном Палатинском холме, с его неистощимым молчанием, покоем, – в этом мире, вечно рождающимся заново и вечно совершенном, я начал приходить в себя. Именно этому и служат великие образы прошлого, если только природа сумеет принять и приглушить спящие в них шумы: собирать вместе сердца и силы, чтобы они потом стали служить настоящему и будущему. Это чувствуется и на Аппиевой дороге, по которой мне удалось погулять лишь к концу дня, – я ощущал, что сердце мое переполняется так сильно, что жизнь уже готова покинуть меня навсегда. Но я знал, что она будет продолжаться, ибо во мне еще осталась сила, двигающая меня вперед, и после передышки это движение должно только ускориться. (Вот уже год, как я не работал, не мог работать, а у меня наготове было десять сюжетов, которые я считал исключительными, но не мог к ним подступиться. Из таких дней сложился целый год, и я не сошел с ума.) Как хорошо было бы жить в этом монастыре, в этой комнате, где умирал Тассо.

Площади Рима. Площадь Навона. Сант-Иньяцио и другие. Желтого цвета. Под барочными переливами воды и камней розовеют бассейны фонтанов. Когда ты все уже видел, или, по крайней мере, видел все, что можно было увидеть, – какое великое счастье просто гулять, не стремясь ничего познавать.

Вчера ночью был рядом с Сан-Пьетро-ин-Монторио. При свете его фонарей Рим походил на порт, движение и шум которого только что замерли у подножья нашего молчаливого брега.

Как странно и невыносимо осознавать, что монументальная красота всегда подразумевает рабство, не переставая быть при этом красотой; не желать красоты – невозможно, но невозможно и желать рабства, ничто не может сделать его более приемлемым. Возможно, поэтому превыше всего я ставлю красоту пейзажа, ее не купить ценой несправедливости, и мое сердце чувствует себя в ней абсолютно свободным.

3 декабря.

Превосходное утро на вилле Боргезе. Утреннее алжирское солнце, струящееся через тонкие сосновые иглы и четко прорисовывающее каждую из них. И Галерея, наполненная золотистым светом. Меня очень интересуют скульптуры Бернини, восхитительные, но разочаровывающие, когда в них побеждает изящество, как, например, в чрезвычайно сюрреалистической Дафне (сюрреализм в изобразительном искусстве был, прежде всего, контрнаступлением барокко), и отвратительные, когда изящество исчезает вообще, как в обескураживающей Истине, которую открывает Суд. Вдобавок он еще и очень проникновенный художник (портреты).

«Даная» Корреджо и особенно «Венера, завязывающая глаза амуру» – Тициан написал ее в 90 лет, а от нее веет современной молодостью.

Картины Караваджо, которые я смотрел во второй половине дня (не те, что находятся в церкви Святого Людовика Французского), были совершенно великолепны благодаря контрасту между необузданностью и немой плотностью света. До Рембрандта . Особенно «Призвание апостола Матфея»: потрясающе. К. [176] Во французском оригинале «C.». заостряет мое внимание на постоянном возвращении темы молодости и зрелого возраста. Моравиа уже рассказывал мне о том, что за человек был Караваджо: совершив множество преступлений, он скрылся из Тосканы на корабле, но здесь его ограбили, потом выбросили на берег, где он сошел с ума и умер (1573–1610). Моравиа поведал мне также настоящую историю семейства Ченчи, о котором он собирался написать пьесу. Беатриче была похоронена под алтарем церкви Св. Людовика Французского. В Риме мятеж, Французская революция. Один французский художник-санкюлот участвовал в разграблении церкви Св. Людовика Французского. Раскрывал могилы. Там был скелет Беатриче, ее череп лежал отдельно от скелета посередине гроба. Художник вынул череп и, поигрывая с ним, как с мячиком, вышел из церкви. Это последний образ, связанный с ужасной историей Беатриче Ченчи.

В конце дня я возвращаюсь на Джаниколо. Сан-Пьетро-ин-Монторио. Да, этот холм – мое любимое место в Риме. Высоко в нежном небе легкие, как дым, стайки скворцов кружатся во все стороны, весело сталкиваются друг с другом, потом собираются вместе, чтобы спикировать на пинии, и, едва коснувшись их, снова взмывают в небо. Когда мы спускаемся вниз вместе с Н., мы обнаруживаем их снова, но теперь на деревьях – платанах Виале-дель-Ре, в Транстевере, причем в таком огромном количестве, что каждое дерево буквально гудит и стрекочет, на нем больше птиц, чем листвы. Наступает вечер, и оглушительный щебет заглушает все шумы этого густонаселенного квартала, смешиваясь со скрежетом трамваев и заставляя людей смеяться и запрокидывать головы, чтобы рассмотреть огромный рой из листьев и перьев.

В пансионе мною занимается высокий римлянин – брюнет с мягким и благородным лицом, у него простые и гордые манеры. Новелла. Любовь с художником. С его стороны – сплошное благородство.

Написать БАРОЧНЫЙ текст о Риме.