Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

4 декабря.

Утро. Дворец Барберини. «Нарцисс» Караваджо и особенно та мадонна, которую обычно приписывают П. делла Франческа, но мне кажется, что она, скорее, напоминает о более утонченной манере Синьорелли. Как бы то ни было, она восхитительна.

Обед в Тиволи вместе с Моравиа и Н., потом мы долго гуляем по абсолютно безупречной вилле Адриана. Превосходный день, со всех сторон головокружительного и безоблачного неба струится равномерный свет на величественные кипарисы и высокие сосны, растущие на вилле. Широкие разрушенные стены ловят этот ровный свет своей облицовкой, похожей на пчелиные гнезда, и сами начинают источать сияние, словно мед из своих цементных сот. Здесь я лучше понимаю, чем римский свет отличается от любого другого, например, флорентийского – серебристого и рассеянного и, в конечном счете, более одухотворенного. Римский – скорее, кругл, блестящ и текуч. Он возбуждает мечты о теле, об изобилии счастливой плоти, об удавшейся жизни. Об еще более сочных далях. Пение птиц среди руин. При виде такого совершенства возникает любопытное и счастливое ощущение, что всё уже сказано.

Ужин, Пьовене [177] Пьовене, Гуидо (1907–1974) – итальянский писатель. . После трех десятков разговоров я наконец-то начинаю понимать, что же происходит на самом деле. Здесь нет борьбы мнений, но есть группировки. Либералов мало, бедность и эксплуатация нищеты и постепенный переход к инерции.

В сорок лет о зле уже не кричат, о нем прекрасно знают и с ним борются, в зависимости от того, как понимаешь свой долг. Только тогда возможно заниматься творчеством, ничего не забывая.

Создавая на картине Страшного суда (справа от алтаря) движение вознесения, Микеланджело снабжает тела тяжелыми мускулами, чтобы создать впечатление неотразимой легкости. Чем тяжелее, тем легче. В этом суть искусства.

В апартаментах Борджиа: Риторика Пинтуриккьо, вооруженная мечом.

Сердце немного сжимается при мысли, что Юлий II приказал уничтожить фрески Пьеро делла Франческа (и других художников), для того чтобы Рафаэль мог расписывать его покои; плата за прекраснейшее «Освобождение св. Петра»?

«Снятие с Креста» Караваджо. Самого Креста не видно; Караваджо, несомненно, выдающийся художник.

6 декабря.

Серый день. У меня температура. Остался в комнате. Вечером встречался с Моравиа.

Роман.

Первый человек снова проделывает огромный путь, а в результате раскрывает тайну: он не первый. Всякий человек – первый, и никто не первый. Поэтому он бросается к ногам матери.

7 декабря.

Отъезд с Николой и Франческо. Римская деревня. Ф. очень красив и выглядит отстраненно, при этом он человечен и общителен. Деревня Цирцеи. Приезд в Неаполь. Обед в Поццуоли – в ресторане, как две капли воды похожем на Падовани. В Неаполе лило, как из ведра, и лихорадка моя усилилась. А вечером небо прояснилось.

8 декабря.

Проснулся с очень высокой температурой. Вчера вечером я даже не мог закончить писать свои заметки. Но все-таки совершил длинную прогулку по «Барриос», за улицей Санта-Лючиа. Трущобы за Елисейскими полями. Через открытую дверь видно, как в одной кровати лежат по трое малышей, порой вместе с отцом, и они вовсе не смущаются, когда на них смотрят. Это развевающееся на ветру белье, что придает Неаполю постоянно праздничный вид, – лишь следствие нехватки белья, ведь его приходится все время стирать. Флаги нищеты. Сегодня вечером Н. Ф. Потом мы уезжаем на влажной карроцелле, от нее пахнет кожей и навозом. У мужской дружбы всегда хороший вкус. Н. ведет нас в квартал Порта Капуана. Широкая улица, идущая вверх. На всех балконах стоят лампы с абажурами. И нищета выглядит как необычайный праздник. Перед церковью проходит небольшая процессия. Над плотной толпой, топчущейся в грязи среди капустных листов, разбросанных после утреннего рынка, колышутся знамена. А главное, взрываются петарды. За каждым святым. И о появлении Пречистой Девы тоже возвещают петарды. Стоящий у окна сумасшедший с застывшим взором, одним и тем же механическим жестом зажигает друг за другом десятки петард и бросает их в толпу, пока они не взорвутся, а вокруг бешено пляшут дети. Гостиницы для бедных. Здесь строили большие планы. Эскориал нищеты…

8 декабря.

Весь день провел в постели с температурой. В конечном счете, я не смогу поехать в Пестум. При первом же улучшении придется возвращаться в Рим, потом в Париж, вот и все. Между греческими храмами и мной что-то происходит. И каждый раз в последний момент обязательно возникает нечто, мешающее мне приблизиться к ним.

Впрочем, на этот раз ничего таинственного. Этот год совершенно истощил меня и поставил на колени. Надежда найти новые силы и вернуться к работе была чистой сентиментальщиной. Лучше бы я потратил год жизни на то, чтобы построить себе заново здоровье и волю, а не бежал бы к свету, которым не в силах наслаждаться. Но тогда я должен был бы хотя бы немного освободиться от того, что меня угнетает. Вот какие мысли одолевают путника, заточенного в Неаполе, прикованного к постели и охваченного лихорадкой. Но это правильные мысли. К счастью, из своей кровати я могу видеть море.

Художник, друг Ф., полный невежда, должен сделать иллюстрации к «Страстям по Матфею» для одной радиопередачи. Он пишет святого в окружении прелестных женщин и насмешливых ангелов.

9 декабря.

Когда я проснулся, лихорадка прошла. Но я чувствовал себя разбитым и мне было не по себе. Тем не менее, я решил поехать (каждый раз я заряжаюсь энергией от сравнения с худшей ситуацией: сидеть взаперти и т. д.). Когда мы уезжали, ярко светило солнце. Сорренто (и прелестный сад Кокумелла), слишком декоративный Амальфи, где мы пообедали, потом я сел за руль, сменив уставшего Ф. В тот момент, когда мы, проехав промышленный район, потом странные земли, напоминающие Лимб (высокий тростник, тощие и ощипанные деревья), прибыли в Пестум, начинался закат. Здесь у души уже не осталось слов.

(Позднее) Я хочу пережить заново все, что произошло, когда мы в конце дня оказались в Пестуме. Нас приняли в гостинице неподалеку от развалин, поселив в доброй старой комнате – грубоватой, но очень чистой, с тремя кроватями, огромными и выбеленными стенами. Ко мне привязался какой-то пес. Солнце уже зашло, когда мы стали карабкаться на стены (поскольку ограждения были уже закрыты), чтобы попасть к развалинам. Со стороны совсем близкого и голубого моря еще шел свет, но стоящие напротив холмы уже почернели. Когда мы оказались перед храмом Посейдона, в воздух разом поднялись все разбуженные вороны, произведя жуткий шум своими крыльями и криками, потом они принялись летать вокруг храма, обрушиваясь на него со всех сторон и опять взлетая, словно для того, чтобы прямо перед нашими взорами приветствовать чудесное явление некоего существа, созданного из камня, но живого и незабываемого. Сумерки, черный полет ворон, редкое пение птиц, пространство между морем и холмами, – я жадно впитывал все эти осязаемые и горячие чудеса, и охваченный усталостью и волнением, я был готов в любую минуту разрыдаться. Потом наступило состояние бесконечного восхищения, не передаваемого словами.