Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

Суды синьории денно и нощно подвергали старика пыточным допросам. Несчастный, страдавший от подагры старик хранил достойное молчание перед лицом угроз и оскорблений. Теперь, когда он пал на самое дно, его обвинили во всех преступлениях и неблаговидных поступках, которые когда-либо случались в пределах герцогства.

— Признавайся! Хотел узурпировать власть в Ломбардии и стать властелином? — орали на него судьи.

— Я и был им — правда, по-своему. Для этого мне не нужно было узурпировать власть! — гордо отвечал Чикко.

Его обвинили в том, что он умертвил молодых Сфорца — Оттавиано и Сфорца Марию, в том, что он злонамеренно развязал череду бесконечных и дорогостоящих войн; затем в качестве главного доказательства обвинения ему предъявили для опознания толстую черную книгу — его дневник, — в которой Чикко осмелился обвинить Сфорца в чудовищных преступлениях, в политической слепоте. Симонетте вменялись в вину следующие строки в дневнике: «По смерти отца, основателя рода, Франческо, в Милане нет больше никого из этого рода, кто мог бы считаться достойным быть синьором этого города». Чикко писал о своем понимании того непреложного факта, что только благодаря его огромному государственному таланту стало возможным сохранить былое величие Милана вопреки никчемности всех его синьоров.

Именно за это понимание Чикко и отрубили голову 30 октября 1480 года на равелине павийского замка. На эшафоте он вел себя со спокойным достоинством. Отсеченная его голова скатилась с плахи только потому, что он не сумел скрыть своего глубочайшего презрения к герцогам, которым служил всю свою сознательную жизнь. Хотя всю жизнь презирал и ненавидел род Сфорца за его гнусное вероломство.

Вся семья Чикко была ввергнута в пучину бедствий: его жена, Элизабетта, от стыда, горя и отчаяния сошла с ума, брат его, выйдя из тюремного заключения, был отправлен в позорную ссылку.

Падение Чикко итальянские и чужеземные государи приветствовали с радостным энтузиазмом. Правда, они побаивались, как бы исчезновение с арены политика подобного калибра не подорвало зыбкое итальянское равновесие. Король Франции, в частности, был обеспокоен известиями о том, что Бона, действуя по наущению Лудовико Мавра, намерена заключить союз с неаполитанским королем Фердинандом. Людовик XI поспешил предупредить герцогиню, что ей следовало бы сохранять верность старым испытанным союзникам, Лоренцо Великолепному и венецианцам. В случае если Бона отойдет от своих союзников, предупреждал ее французский монарх, ему не останется ничего иного, как самому вступить в союз и с венецианцами, и флорентийцами, а также снарядить в итальянский поход герцога Орлеанского, который и не скрывает своих захватнических намерений насчет Милана. Опасения короля Франции разделили также Венеция и Флоренция, встревоженные сближением между Миланом и Неаполем. В попытке помешать ему они были готовы заключить союз даже с турками или же обратиться за помощью к анжуйской династии, приглашая ее совершить экспедицию в Италию. Можно было и договориться со швейцарскими наемниками, заплатив им за нападение на Милан.

Но у Боны уже был исчерпан запас времени, чтобы успеть провернуть все эти и подобные интриги. Она лишилась своего верного помощника Чикко Симонетты. И все это ради сближения с прекрасным юношей — Тассино. Однако Лудовико не преминул воспользоваться упрочением своих позиций и нанес ей удар в самое сердце, расправившись с ее фаворитом. Воспользовавшись ликвидацией Тассино с политической арены, Лудовико поставил под удар также и молодого Джана Галеаццо.

Лудовико обвинил Тассино в том, что он будто бы возглавляет антиправительственный заговор в самом Милане. Фаворит герцогини якобы собирался захватить замок штурмом, в то время как его отец будто бы уже договорился с врагами народа о дележе добычи. 7 октября 1480 года по наущению Лудовико Мавра гувернеры, приглядывавшие за молодым герцогом, — маркиз Паллавичино и Франкино Каими, — а также комендант замка Филиппо Эустаки изолировали Джана Галеаццо от матери, заточив его в башню под предлогом спасения его драгоценной жизни от кинжала конспираторов.

Бона наконец поняла, в какую адскую ловушку она угодила по своему легкомыслию. Лудовико принес ей на подпись письмо, будто бы составленное по поручению миланского герцога. Как регентше, Боне вменялось в обязанность визировать подобные письма. Подпись Боны под этим письмом, однако, означала, что отныне ее сын — узник, находящийся под охраной не солдат, назначенных Тассино, а гвардейцев Лудовико.

Антонио Тассино и сын Боны были, таким образом, изгнаны на десять долгих лет из политической жизни. Мавр оказался теперь в состоянии наглухо изолировать Бону от тех немногих лиц, которые все еще сохраняли ей верность.

Несчастный Тассино последовал в ссылку, не успев даже прихватить с собой необходимые в дороге вещи. 14 октября 1480 года он обратился с письмом к своему другу в Ферраре, попросив его собрать оставленные дома вещи и выслать их по указанному адресу. В постскриптуме он обращался к герцогине, укоряя ее за легкомыслие, по причине которого она потеряла всех верных ей людей.

«Прошу тебя передать низкий поклон Ее Светлости, — писал Тассино, — утешьте нашу госпожу по мере возможности».

Бона была не в силах скрыть свою любовь. Она знала, что своими руками разрушила все, что было ей так дорого. Она сама теперь оказалась на грани катастрофы. Несколько раз в отчаянии она писала Тассино, возмущаясь обманом и оплакивая свою участь.

Лудовико по прошествии всего лишь четырех лет борьбы, страданий, заговоров и интриг стал властелином герцогства. Теперь он могущественный, хитроумный, гениальный правитель — подлинный государь эпохи Возрождения.

Овладеть наследством, выпавшим из рук злополучного Джана Галеаццо, недоросля племянника, было делом техники. Однако Лудовико намерен упрочить свою власть благодаря тонкой интриге и ошеломляющей жестокости. Вполне в духе какого-нибудь шекспировского злодея. Лудовико плел нити интриг, чтобы затем явиться миру герцогом, облик которого должен быть окутан тайной и загадкой.

Лудовико изложил свои планы советникам. Со страхом, смешанным с восхищением, всматривались они в его смуглое лицо. Становилось все более очевидным, что наконец перед ними вождь, настоящий синьор Милана. По лицу его трудно догадаться, о чем он думает на самом деле. Глубоко посаженные быстрые глаза выражают постоянно одно чувство — волю к победе. Ему не исполнилось еще и тридцати, но в звонком голосе уже отчетливо слышна холодная металлическая нота. Это голос человека, привыкшего повелевать. Только что он отдал приказание обезглавить своего соперника на политическом поприще — Чикко Симонетту. Только что отстранил от власти свою невестку. Но он уже вполне готов приступить к перекраиванию карты союзов, служивших основой внешней политики Милана.