Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

Молодой герцог направился в апартаменты матери, чтобы сообщить ей о последнем решении Мавра. Джан Галеаццо тоже был крайне встревожен, не в его правилах было бросать вызов герцогине-матери. Он знал, что, несмотря на многочисленные унижения, которые она претерпела, у нее еще достаточно сил и энергии, чтобы поставить в трудное положение своих врагов.

— Синьора, верные тебе люди слишком вовлечены в заговоры, которые на протяжении ряда лет терзают наше герцогство. Следует, чтобы ты отказалась от их услуг. Мы сами предложим тебе доверенных лиц, на которых ты сможешь положиться.

Лицо герцогини вспыхнуло от гнева. Она поняла: вокруг нее одни предатели, люди, которые ее ненавидят. Но она не ожидала, что даже родной сын присоединится к своре ее врагов.

— Как вы осмелились?! Ведь я все еще синьора Милана, на мне регентство! Я не девчонка какая-нибудь, за которой нужен глаз да глаз. Я уже давно в одиночестве. Вы убили, отправили в ссылку людей, которые были мне всего дороже. Всякий раз я была вынуждена соглашаться. А теперь хватит! Это уж слишком! Глава правительства — я! Назначаю и увольняю министров тоже я! На этом стою и буду стоять!

Взрыв сильного чувства. Дальше — пустота. Не успел сын выскользнуть за дверь, как ноги ее подкосились. Мать не выдержала ужасного нервного напряжения. Губы ее мелко дрожали. Голова словно скована стальным обручем. Она не знала, как ей быть. И это незнание лишило ее воли сопротивляться. Чем меньше она сознавала себя как личность, тем выше поднималась в ее груди волна страстного желания забиться в угол, покинуть эту проклятую страну, в которую она попала по воле судьбы. О, как желала она возвратиться к себе на родину, туда, где счастливо и безоблачно протекли годы ее детства и отрочества, — в Савойю, в Пьемонт! Стоит только попросить французского короля оказать ей гостеприимство…

— Нет, синьора, вы не вправе покинуть нас. Что скажут итальянские государи? Ваш отъезд нанес бы непоправимый ущерб государству.

Мавр, видевший в Боне последнее серьезное препятствие на пути к абсолютной власти, вполне искренне уговаривал ее остаться, хотя бы на время. В его интересы не входило, чтобы Бона стала изгнанницей. Гораздо полезнее подержать ее при дворе на правах марионетки, полностью лишенной какой бы то ни было власти и неспособной навредить ему. Ее присутствие к тому же было бы своего рода фасадом, за которым Мавр мог бы в полной безопасности продолжить плетение своих интриг.

Но Бона, выслушав лицемерные заверения и откровенные угрозы своего деверя, выплеснула прямо в лицо ему весь свой гнев, всю свою горечь и слезы, все свое негодование. Она умоляла проявить к ней милосердие. Она проклинала его. Но она была всего лишь тенью той великолепной и неприступной синьоры, которая еще так недавно была гордостью миланских простолюдинов.

— Прекратите, наконец, истязать меня, иначе я закричу! Да, подойду к окну и призову на помощь народ. Пусть он освободит меня. Народ еще не разлюбил меня. Он откликнется на мой призыв. Он восстанет против врагов своей любимой госпожи. Но если и это мне не удастся, то, клянусь, я выброшусь из этого же окна. Брошусь головой вниз с самой высокой миланской башни! Я убью себя, и тогда синьоры Италии узнают, кто мой мучитель, кто совершил надо мной самую гнусную пытку!

Мавр спокойно выслушал ее. Он был до крайности удовлетворен сценой. Ни один мускул не дрогнул на его смуглом лице. Единственное, что еще беспокоило его, так это куртизаны. Наверняка подслушивали под дверью и каждое слово запомнили!

— Ну вот видите, — обратился он к советникам, — эта женщина совсем обезумела. Она невменяема и не несет ответственности за свои поступки. Следовало бы позаботиться, чтобы, не дай Бог, она не совершила чего-нибудь ужасного. Что бы она ни сделала, во всем будем виноваты мы — герцогство.

Наконец Лудовико счел возможным представить в качестве последнего решения Боны то, что, собственно говоря, и входило в его планы:

— Что же, если вам так не терпится покинуть нас, на то ваша воля. Но помните, что вы покидаете нас по собственному хотению, вас никто не гнал отсюда.

Лудовико распорядился, чтобы Джан Галеаццо сам предложил матери поселиться в замке Аббьятеграссо в качестве пленницы, окруженной неслыханной роскошью, имевшей право на ренту в 25 миллионов дукатов в год. Он разрешил ей взять с собой драгоценностей на 50 тысяч дукатов. Более того, Мавр сделал герцогине подарок в 10 тысяч дукатов.

— Я бы хотела укрыться в Пьемонте, — все еще настаивала Бона, опасаясь, что Мавр вынашивает планы ее убийства.

Но в конце концов ей пришлось уступить. Герцогский нотариус почтительно вошел в ее опочивальню 2 ноября 1480 года и предложил вниманию герцогини аккуратный свиток. В документе был сформулирован ее отказ от регентства и от опеки над сыном. Росчерк пера — и Бона превратилась из герцогини в простую гражданку. В сопровождении небольшой свиты Бона удалилась в Аббьятеграссо. Покидая город, она оглянулась: в глазах ее стояли слезы. Прощай, дорогой Милан! В душе еще теплилась надежда, что когда-нибудь она возвратится в эти пределы. Но умом Бона понимала, что ошибки, совершенные ею после смерти мужа, сделали возвращение в Милан маловероятным.

Ведь она, Бона, не проронила ни слова в защиту Симонетты, не выступила против его смертной казни. Она смирилась с тем, что отправили в ссылку ее возлюбленного Тассино. Она сама позволила отнять у себя сына. Она оказалась не в состоянии выпутаться из цепкой паутины, в которую заманил ее Мавр! Единственное, что оставалось ей теперь, — сожалеть о безвозвратно ушедших годах, доживать дни в окружении предательниц приживалок и шпионов, расставленных на каждом шагу. Бона замуровала себя заживо, и одиночество ее будет гораздо страшнее того кошмара, который она пережила в замке среди заговоров и интриг.

Герцогские советники испытывали сострадание, глядя на молодого белокурого герцога, созвавшего их в одном из самых больших залов замка. Зловещая тень дяди Лудовико нависла над ним.

— Я пригласил вас сюда, — выдавил из себя Джан Галеаццо, — чтобы рассмотреть вопрос о правлении нашим герцогством.

Последовала долгая и мучительная пауза. Все чувствовали себя как-то неловко, ибо знали, зачем они собрались сегодня.

— Мать моя удалилась от двора. По причине моего малолетства мне необходимо назначить опекуна. Перед нами важные решения, а принять их возможно только при должном руководстве.

Нотариус огласил завещание Галеаццо Марии. Покойный герцог распорядился таким образом, чтобы регентство до достижения его сыном совершеннолетия пребывало в руках матери. В случае препятствий или ее отказа регентом должен быть назначен один из братьев Галеаццо. Все внимательно посмотрели на человека, неподвижно стоящего за герцогским троном. На лице его — всегдашнее загадочное выражение. Лудовико знал, что выбор падет на него, и, не мешкая, заявил о своем согласии, едва племянник взглянул на него вопросительно. Нотариус записал скрипучим пером необходимую формулировку, в силу которой Мавр обретал полноту власти: «В связи с отъездом моей достопочтенной матери желаю, чтобы синьор Лудовико, мой дядя, стал мне опекуном».