Патрик Гейл - Место, названное зимой

– Нет.

– Но?..

– Да, – ответила она. – «Но». Неужели ты не в бешенстве? Большинство мужчин пришли бы в бешенство. Я никому об этом не говорила, только тебе.

Но, внимательно прислушавшись к своим чувствам, Гарри понял, что не ощущает злости, только жалость к ней, жалость, что ей пришлось всё это пережить, и мрачное удивление, что её добропорядочная семья обвела его вокруг пальца.

Той ночью она наконец отдалась ему, расслабившись, может быть, благодаря алкоголю, но больше – от облегчения, что во всём призналась. Он был совершенно неопытен, в отличие, надо полагать, от Джека и, несомненно, от своего таинственного соперника Тома Уайтакра, но оказалось проще, чем он опасался. Поначалу неловкие, постепенно они оба, что называется, раскрепостились. Путеводитель, заброшенный, лежал на балконе, и никто больше к нему не возвращался. Гарри сомневался, что сумел вытеснить из её памяти все мысли о Томе Уайтакре, несомненно, носившем очарование запретного плода, но с ним она краснела, и ахала, и хихикала, и улыбалась уже безо всякой грусти, которую он в те дни, когда ухаживал за ней, по наивности принял за неизменное выражение её лица.

Прежде чем они отправились домой, он купил для неё жемчужное ожерелье и наедине с ней, застёгивая замочек на её хорошенькой шейке, почувствовал себя женатым куда более явно, чем в день, когда при свидетелях надел ей на палец кольцо. К тому времени, как они вернулись поездом в Викторию, она уже была в положении и сообщила ему радостную новость, как только новый доктор в Херн-Бэй это подтвердил.

В собственном доме Винифред расцвела. Ей больше не досаждала постоянная шумная компания. Она наслаждалась морем. Она читала. Она гуляла. Она рисовала. Жизнь они вели довольно скромную, наняли только горничную и нянечку. Каждый день приходили повар и девушка, выполнявшая грубую работу. Гарри и Винни подружились с доктором и его женой, научившими их играть в бридж. Ещё ходили в церковь, пусть и не особенно часто.

В целом Гарри вёл прежнюю холостяцкую жизнь, по-прежнему читая, гуляя, посещая библиотеку, катаясь верхом. Единственное, чего ему не хватало, – бань на Джермин-стрит. Он посетил местные, где предлагались те же услуги, но из женской половины здания постоянно доносилась болтовня, и самому зданию не хватало экзотического шарма и мрачного очарования лондонских бань. Во время прогулок верхом – которые часто затягивались часа на три, если он отправлялся к далёкому острову, – он рассматривал местные фермы и понемногу понял, что питает фантазии о фермерстве. Занятия на свежем воздухе и простые обязанности сильно манили его, но он не знал, с чего начать, и в конце концов решил, что фермером нужно родиться. Его дед со стороны матери был близок к земле, но он родился, чтобы работать с ней, а не на ней; он не делал ничего, чтобы расширять акры, доверив это управляющим, посредникам и арендатором.

Гарри начинал чувствовать себя бесполезным. Прогуливаясь взад-вперёд по маршрутам маленького города, до часовой башни и обратно или вдоль пристани, он замечал взгляды мужчин и женщин, скользившие по нему, словно он был инвалидом. Херн-Бэй был весьма популярен среди молодых родителей, за что его прозвали Беби-Бэйн, и во время полуденных прогулок по Саус-Парад ему то и дело приходилось пробираться сквозь толпы нянечек и гувернанток, толкавших коляски или контролирующих неуклюжие шаги маленьких человечков. В воплях детей, играющих на каменистом побережье, ему слышались насмешки. Вот идёт лентяй! Бесполезный человек!

Он немного посидел в оранжерее, внимательно изучая газету; Винифред тем временем вернулась за свой рабочий стол, а горничная принялась убирать со стола. Потом, поднявшись, он быстро зашагал на другой конец набережной, чтобы оттуда пройти на станцию. Он всегда приходил рано – такова была его привычка. Ожидая поезда из Лондона, он ощутил нечто наподобие родственных чувств.

Он по-прежнему не испытывал теплоты к Роберту и до сих пор не познакомился с таинственным Баррингтоном, но по прошествии нескольких месяцев начал осознавать, что почти полюбил Фрэнка. Фрэнка Бескровного. Фрэнк со стыда сгорел бы, услышав это прозвище. Гарри жалел его. Всегда находясь в окружении людей настолько глупее него, он, должно быть, чувствовал себя представителем иной расы, даже иного вида. То, что Гарри вначале принял за холодность, на поверку оказалось нелепым сочетанием терпеливости, непонимания и ужасной неловкости. Фрэнк мог просклонять сколько угодно греческих глаголов и с ходу выпалить ряд неделимых чисел, но не мог предвидеть нелогичного хода разговора обычных людей, поэтому всегда казался им странным, что ещё больше усугубляла неспособность смолчать, когда того требовала элементарная вежливость, или поговорить о чём-то незначительном, чтобы собеседник расслабился. Гарри был застенчив, а Фрэнк – неловок; по мнению Гарри, в этом заключалось некое родство. Фрэнк, по всей видимости, тоже это почувствовал и в свою очередь стал теплее относиться к Гарри, но проявлял это в своей нелепой, колючей манере. Спустя пару недель после помолвки с Винни Гарри удостоился чести посетить контору Фрэнка, по официальной версии – чтобы пообедать с Фрэнком (Роберт уехал в деревню по делам), но на самом деле – чтобы с обескураживающей откровенностью обсудить вопрос денег.

Друг из Сити рассказал Фрэнку о компании, которую вот-вот откроют; он точно знал – дело верное. Он уже вложил туда кое-какие сбережения миссис Уэллс и не хотел, чтобы Гарри оставался в стороне. Гарри не решился продать что-то из недвижимости, но бо´льшая часть его капитала была вложена в акции и облигации, которые он легко мог задействовать в сделках. Поддавшись убеждениям Фрэнка, он именно так и поступил, вложив треть капитала в акции нового выпуска.

– Ты не пожалеешь, – заверил Фрэнк. – Будь у меня половина твоих денег, я бы именно это и сделал. Через полгода ты удвоишь своё состояние, сможешь забрать половину суммы и вложить куда-нибудь ещё, если вдруг засомневаешься.

Фрэнку можно было этого и не делать. Это был добрый поступок, лишённый теплоты, но всё же добрый. Акции себя оправдали.

С откровенностью, какую давало семейное положение, они с Винни часто обсуждали будущую женитьбу её братьев. Роберт, по мнению обоих, подражая покойному отцу и, возможно, королю, питал слабость к актрисам. Баррингтон был загадкой, хотя никто не сомневался, что мораль и манеры в дальних уголках империи не столь строги, и, вполне возможно, он вступил в какой-нибудь неофициальный туземный союз, который дома никогда не признают. Но Фрэнку повезло больше всех. Сёстры, довольно злобно подшучивая, придумали для него идеальную спутницу, напрочь лишённую чувства юмора суфражистку по имени Эльфина. На вечеринках они развлекались, соревнуясь, кто первый увидит девушку в очках – чем толще, тем лучше, – и крича друг другу: «Смотри, смотри, Эльфина!»