Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— И горазд же трепаться этот болтун!

Зе Мария слушал друга, и на глазах у него от волнения выступили слезы. Он сам толком не понимал почему. В его душе всегда таилось что-то сентиментальное, как ни старался он это подавить. Вот почему слова дружбы, нежности или простой симпатии обычно звучали в его устах сурово, словно он их стыдился.

Да, он был взволнован. И тем не менее многословие друга раздражало его. Болтун, как сказал один из множества дураков, наполнивших зал. Болтун, что он сделал для того, чтобы помочь разрешить основные, конкретные трудности? Ведь они так въедаются в человека, что красивые слова ни к чему не приведут. Болтун, болтун. Надо во что бы то ни стало добиться своего, идти вперед. Пускай себе приуменьшают важность борьбы за существование, если им так нравится, — как бы ее ни скрывали, люди все равно узнают на собственном опыте, что единственно необходимое в жизни это вскарабкаться наверх и оттуда, с высоты, смотреть на мир. Болтун, пустозвон. Голодные, униженные, мечтатели заглушают свою боль словами. А ведь жизнь — действие. Она требует реалистического подхода.

Чёго же все-таки добивается Жулио? Разве ему не обеспечены каждый день, в определенные часы, завтрак, обед и ужин? Разве он здесь не для того, чтобы получить диплом и оградить тем самым свое будущее от случайностей, хотя он и проводит время, рассуждая о высоких материях? Разве нет у него богатого или, по крайней мере, аккуратно высылающего месячное пособие папочки? Вместо того чтобы обзывать окружающих идиотами в изысканных выражениях, лучше бы уж он сказал то же самое языком ломовых извозчиков. Так было бы честнее и — скажем прямо — доходчивее.

И тем не менее Зе Мария был взволнован. Трудно изжить слезливую буржуазную сентиментальность, так укоренилось в нем, став уже почти физиологическим, это наследие.

А Жулио все говорил. И то тут, то там раздавался свист или возгласы одобрения. Многие слушатели так и не разобрались хорошенько в содержании его речи, не понимая, осуждает он их или зовет на борьбу, да если бы и разобрались, все равно, наверное, они реагировали бы точно так же. В этой беспорядочной, шумной обстановке главное было проявить себя, любым способом разжечь смятение, ведь, может быть, в глубине души у кого-нибудь и найдет отклик тот или иной призыв, и эта встряска, растревожив пробуждающуюся совесть, в конце концов даст свои результаты. Но пока от них требовалось только одно — аплодировать или свистеть, и они с одинаковым усердием делали и то и другое.

Жулио сошел с эстрады с таким ощущением, будто его публично раздели догола. Несколько дней ему будет хотеться побыть одному, забиться куда-нибудь подальше, чтобы никто не мог нарушить его уединение. Лица студентов продолжали казаться ему однообразным, темным фоном или скорее шевелящейся массой цепких водорослей, извивающихся, точно змеи, слепые змеи, глупые змеи, перед которыми он кривлялся, точно скоморох. Наконец в хаотическом смешении он различил отдельные лица: Абилио, бледный как мел, в полуобморочном состоянии, искал глазами его взгляда, прося, будто милостыню, солидарности; Зе Мария с искаженной физиономией, тщетно пытающийся изобразить на тонких губах скептическую усмешку. Во всяком случае, это были лица друзей; хотелось скорее очутиться поближе к ним. Но дорогу ему неожиданно преградил Людоед, заоравший хриплым голосом:

— Обрить этих гадов! Наголо обрить их всех! Таков должен быть ответ Ассоциации грошовым философам!

Из глубины зала донесся шум, предвещая нарастание яростной волны, и вот она уже все затопила. Вздымались руки, слышались крики, в пене прибоя исчезло лицо Абилио, словно оно скрылось под водой, и перед Жулио возникли горящие глаза Людоеда, прокладывающего себе путь среди ожесточенно спорящих групп.

Несколько дней Абилио безвыходно просидел дома. Он первым появлялся за столом и поспешно съедал обед или ужин, прежде чем Жулио или Людоед успевали войти. Он слышал из своей комнаты, как они обмениваются колкостями, и поэтому, а также из-за смутного чувства вины перед Жулио старался их избегать. В одиночестве Абилио думал о многом. Например, о письмах тетки. Она часто ему писала, и всегда в ее письмах встречались туманные, угрожающие фразы, недомолвки, которые она обещала в свое время разъяснить.

Тетка намеренно поддерживала в нем мучительное беспокойство. То же самое она делала с деньгами, высылая их ничтожно малыми суммами, и каждая из них сопровождалась намеками, что не мешало бы ему по возможности сократить расходы и вести более скромный образ жизни. Послушать ее, так, наверное, можно было бы решить, что Абилио распутник и мот и что для удовлетворения его прихотей бедная женщина обрекает себя на нищету. Абилио считал, что, распределяя деньги на мизерные еженедельные дозы, она поступает так, чтобы продлить болезненное удовольствие от сознания того, что ее небольшой капитал тает.

Он предпочел бы никогда не приезжать в Коимбру, а поступить на любую работу — конторщиком, продавцом, — только бы избавиться от этой рабской зависимости, ведь, даже если она когда-то и прекратится, будет поздно изжить привычку к ней и ее последствия. Зависимость от тетки сказывалась на его отношениях с другими людьми; он чувствовал себя среди них лишним, отверженным. Поэтому привязанность к Жулио, единственному, кто проявлял к нему искреннюю симпатию, усилилась до такой степени, что это его пугало. Абилио боялся потерять дружбу Жулио. Если бы ему удалось найти работу в Коимбре, он бы бросил учиться. Но пока непосредственной реальностью было приближение конца месяца и неизбежный визит сеньора Лусио, который станет просить уплатить немного вперед, «ведь сразу видно, какой вы славный и отзывчивый человек». Обычно Абилио сам предлагал деньги, прежде чем глаза владельца пансиона начинали вымаливать их с отчаянием умирающего от голода нищего. Когда финансовые затруднения особенно донимали сеньора Лусио, его тусклый взгляд вызывал мысль о неминуемой агонии. Где достать денег? Не просить же у тетки, давая ей новый повод для возмущения. Смысл жизни состоял для нее в сетованиях на судьбу, и поэтому она радовалась каждой возможности растравлять себя.

Абилио знал, что пансион постоянно находится на грани катастрофы. Жильцам приходилось точно соблюдать срок внесения платежей; если хоть один из них был просрочен, хозяйка возвращалась с рынка с полупустыми корзинками, что незамедлительно отражалось на обедах. Сеньор Лусио приехал из деревни без гроша в кармане; он хотел завоевать город с помощью кулинарных способностей доны Луз и осуществить заветную мечту — дать образование дочери. Мечта эта была отражением настойчивых честолюбивых стремлений жены.