Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Почему ты никак не решишься ездить на трамвае? Эти хождения пешком тебя доконают.

— Да уж, эти хождения… Мне необходим покой. А сегодня у меня уже испорчено настроение.

Понимая намек, мать попыталась уклониться от неприятного разговора.

— Не ешь мяса.

— Ты права, лучше его не есть.

Но кусок нежной, словно тающей во рту телятины, который жена положила на тарелку сына, раздразнил его аппетит.

— А если мне все же взять немного мяса? Только один кусочек, чтобы попробовать, какое оно на вкус.

В соседнем доме заиграло радио. Исполняли самбу. Прекрасная телятина! Прекрасная самба! Боже мой, как хорошо, должно быть, во время карнавала в Рио!.. Черт побери, что-то у него на лице слишком добродушное выражение. Сын не заслуживает скорого прощения. Смотреть противно, как он ест. Силвио едва прикасался к деликатесам, с миной девицы, мечтающей при луне. Сеньор Мендоса никогда не видел, чтобы сын, как подобает взрослому, рассудительному человеку, радовался вкусной еде за обедом. Он ее не заслуживал. Да и сумеет ли когда-нибудь заслужить? А ведь какое будущее само плыло в руки этому лоботрясу! Богатейший торговый дом прямо здесь, в Коимбре, с обильной клиентурой и выгодными торговыми сделками, а после того, как он два месяца управлял там делами, фирма чуть было не обанкротилась. Он едва не выбросил в море целое состояние! Даже если его ткнуть носом в слитки золота, он и на них будет смотреть с эдаким скучающим видом, витая в облаках. Сидя за прилавком, Силвио увлеченно листал журналы с фотографиями голых женщин и книги, которые ухитрялся отыскивать всеми правдами и неправдами; книги, горы книг, он даже прятал их под пол. Однажды сеньор Мендоса сжег всю эту мерзость, устроив аутодафе. А парень, ко всему равнодушный, эдакий сосунок, держащийся за материнский подол, упрямо твердил свое: единственное его желание — учиться в университете. Стать доктором! Да этих паршивых докторишек всюду хоть пруд пруди, и редко кто из них дослуживается до пенсии. Раз уж этот непутевый чуть не угробил торговое предприятие, — надо ему, хочет он того или нет, поступить на службу. И вот сеньор Салвадор стал наведываться в обувной магазин, в надежде, что там появится вакансия. Вся семья в сборе, под одной крышей, и хозяйка дома угощает их отличным обедом. Жизнь была бы просто восхитительна, если бы боль в почках не вгрызалась зубами в бока, как собака. Да еще сын не давал ему наслаждаться покоем. Владелец обувного магазина в конце концов отказал Силвио в работе, вежливо сказав его отцу:

— Позвольте дать вам один совет, мой друг. Ваш сын не создан для торговли за прилавком. Он работал у нас из-под палки. И не упрямьтесь, все равно продавца из него не получится. Говорю вам по-дружески. Отправьте парня учиться или куда ему хочется. Все, что угодно, только не магазин.

Внезапно с другой стороны Университетского проспекта, что был скрыт от глаз густыми деревьями, послышался нарастающий шум. Сеньор Мендоса перегнулся через перила веранды и увидел шумную ватагу студентов.

Он повернулся к жене и проговорил:

— Это они. — Ив злобном презрении, с каким он произнес эти слова, чувствовался явный намек на претензии сына. — Студентишки.

Словно он хотел сказать: бродяги, скандалисты. И подумать только, откуда такая спесь, если большинство из них никогда не достигнет в жизни прочного, солидного положения?

— Ты видишь их, Силвио?

«Их» — означало «твоих сообщников». Взгляд у Силвио был усталый и тусклый. Отец ничего не понимал, и его отвращение к студентам было чисто внешним, поверхностным; он приписывал им влияние, превращающее его, Силвио, в отщепенца, неспособного проникнуться уважением к буржуазному здравому смыслу; с другой стороны, на отца не могла не подействовать общая атмосфера в городе, враждебно относящемся к проникновению в его жизнь университетской молодежи, которая на протяжении веков была питательной средой для угнетателей. И если теперь силы реакции вновь опирались на привилегированные классы, то в Коимбре готовили они своих будущих каудильо. Город инстинктивно оборонялся, и потому в нем возникло разделение на два непримиримых лагеря: студентов и «зулусов» — иными словами, чужаков, бастардов. И каждый выбирал идеалы и друзей только в своем клане.

Сеньор Мендоса ничего не понимал. Для Силвио студенты прежде всего олицетворяли университет, книги, торжество красоты, вознесшейся над вульгарной обыденностью; они олицетворяли недоступный для него мир. Таилась ли в душе Силвио обида и зависть? Да, конечно. Кто в городе не испытывал и того и другого? Девушки отвергали ухаживание всякого, кто не носил плаща и студенческой формы; те, кто не мог претендовать на университетский диплом, с давних пор означавший здесь конкретные социальные привилегии, ставили предел своим честолюбивым стремлением; и даже люди, кормившиеся при студентах и больше других подвергавшиеся унижению, презирали несчастных, принадлежащих к их касте. Завидовал ли он им? Да! Но еще сильней был восторг, страстное желание проникнуть в тайны этого феода. Иногда Силвио достаточно было недолго побыть около студентов в кафе или на улице, как он начинал себя чувствовать приобщенным к их проблемам.

— Ты слышишь их, Силвио?

Он всегда их слышал. Они воплощали для него пыл юности, презрение к авторитетам, надежду. Они воплощали поэзию.

Если Абилио удавалось до сих пор избегать встреч с сеньором Лусио, этого нельзя было сказать про Зе Марию. Он вставал рано, в тот час, когда хозяин пансиона отправлялся за покупками, и проводил утро у входа на факультет, сидя на ступеньках и поглядывая на товарищей с вызовом забияки, ищущего предлога для ссоры. А рядом, в двух шагах от него, садовник обрабатывал жалкий садик при факультете. Земля там была сухая, неплодородная, на ней даже трава не росла. Как-то вечером студенты посеяли репу и так старательно поливали и удобряли ее, что в конце концов из растрескавшейся земли появились ростки. Садовник никак не мог понять, в чем дело. А студенты вопили на весь университет: «Семена репы! Семена репы!» Даже когда им уже надоест передавать новым поколениям эту притчу, факультетский скверик так и войдет в историю под названием «Реповый сад».

Вскоре после того, как Зе Мария вернулся в пансион, хозяин робко постучал к нему в дверь.

— Кто там?

— Это я, Лусио, сеньор доктор.

— Входите!

Зе Мария всегда пугал его своим зычным голосом и неприветливостью. Поэтому, стараясь избежать опасного разговора, сеньор Лусио ожидал, когда студент сдастся под напором его умоляющих взглядов.

— Хотите курить?

— Не беспокойтесь, сеньор доктор. Я случайно сюда забрел. Мы давно с вами не виделись. Вы не появляетесь…