Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Ее отвели в комнату. Отец, покорный и жалкий, остался у двери, стараясь ничем не напоминать о своем присутствии, как чужой пес.

Зе Мария старался привести в чувство девушку, растирая ей щеки. Дона Луз пошла внутрь дома за лекарством, и только тогда сеньор Лусио осмелился излить свое горе.

— Я заслужил это, сеньор доктор, я заслужил это! Я думал уйти из дому, пойти дробить камни, жить где-нибудь, как любой другой человек, и не причинять им боль, не ждать их… Когда они вернулись бы из кино, то уже не нашли бы меня дома… Я убил свою дочь.

— Прекратите. У нее только обморок.

В этот момент девушка повернула голову и открыла глаза. Все вокруг было мутным. Облака, тучи, убегавшие вдаль. Но постепенно ее взор стал яснее, и она смогла различить лицо Зе Марии. Тогда она приподняла голову и едва слышно произнесла:

— Я не хочу тебя здесь видеть.

Зе Мария отошел к окну. Он был в таком состоянии, будто его душили чьи-то жесткие пальцы. Почему его впутывали во всякие истории? В чем его вина? Дина во время проблеска сознания забыла обо всем, об отце, забыла про угрозы, угрызения совести, чтобы повторить ему эти полные ненависти горькие слова: «Я не хочу тебя здесь видеть». Они стесняли ему дыхание. Все в его жизни давалось ему дорогой ценой. Ему не позволяли идти вперед свободным от воспоминаний и кошмаров. Призраки, только призраки преследовали его.

Дина, возбужденная, сбрасывала с себя покрывала. Ее губы бормотали что-то, как в лихорадке. Зе Мария заметил на ее лице, лишенном девичьей свежести и красоты, преждевременные морщинки. Бедная Дина, она никогда не была красивой. Даже хорошенькой.

— Вызовите врача, сеньор Лусио. Ваша дочь в шоковом состоянии. Это может плохо кончиться!

Бедняга вне себя бросился искать шляпу. Жена подсказала ему, что она у него на голове.

Зе Мария снова подошел к девушке и робко присел на краешек кровати. Дона Луз прикладывала к ее го-лозе холодные компрессы, приговаривая:

— Спи, доченька. Отдохни немножечко, мое сокровище.

Слышала ли ее Дина? Наверняка да. Ее руки, казалось, искали ответа на эту монотонную и жалостливую нежность. Немного погодя она вновь открыла глаза. Мать тотчас поспешила успокоить ее: «Мы здесь, не волнуйся». Зе Мария откинулся назад, чтобы девушка на этот раз не заметила его; но она, увидев, что Зе Мария рядом, вновь повторила:

— Не хочу тебя видеть. Уходи… отсюда.

Зе Мария уже не мог вынести ни этих слов, ни немого укора доны Луз. Он уйдет. У него нет ничего общего с ними. Ни с ними, ни с кем-либо другим. Однако Дина вдруг резко притянула его голову к себе и поцеловала в щеку. В тот же миг Зе Мария почувствовал облегчение. Да, он принадлежал им: они были людьми того же круга, что и он; чтобы понять это, не нужно было слов. Он нежно взял руки девушки и поднес их к своему лицу.

— Ты должна немного отдохнуть.

Между тем мать теперь казалась раздраженной. И, несмотря на необычные обстоятельства, в которых они очутились, не смогла удержаться от упреков.

— Сеньор доктор не должен был допускать этого. Она в бреду, и вы не должны были воспользоваться этим. Не должны. Все мужчины свиньи.

Зе Мария время от времени посещал Карлоса Нобрегу. Они мало разговаривали. Скульптор понимал, что Зе Мария желал только сменить обстановку и находиться в компании того, кто бы не мешал ему привести в порядок свои чувства.

Пока хмурый студент возлежал на диване или на лужайке в поисках иллюзорного спокойствия, Карлос Нобрега делал наброски скульптур или картин, которые никогда не доводил до конца. В последнее время в его живописи наблюдался какой-то странный беспорядок: теперь он не рисовал, как ранее, гармоничные тела; сейчас его фигуры были, так сказать, увечными и, казалось, имели только или глаза, или руки, или рты в навязчивом, едком колорите. Некоторые из этих эскизов были незаконченными, когда мазки становились резкими, острыми, когда они разрушали все то, что не смогли выразить. Нечто пораженческое, патетическое проглядывало в этих экспериментах. Но Зе Мария был чересчур занят своими мыслями, чтобы обратить внимание на изменившуюся манеру в живописи Карлоса Нобреги.

Однажды вечером Зе Мария нашел его окруженным соседскими ребятами. Они служили ему натурщиками для большой картины, на которой их тела появлялись изуродованными, с глазами, выражавшими удивление и страх. Карлос Нобрега смутился, будто Зе Мария застал его в момент свершения тяжкого преступления. Напрасно старался он отвлечь внимание студента от холста.

— Не обращай внимания на эту забаву. Я немного развлек их. — И, пряча картину среди других набросков, он грубо прогнал мальчишек: — Идите. Уходите отсюда.

— Пусть ребята останутся.

— Нет, нет, пусть они уходят.

Между тем Зе Мария принялся рассматривать последние эскизы скульптора, отвергая его настойчивые приглашения пойти посмотреть восхитительный дикий цветок, расцветший этим утром.

— Подождите немного. Я не прощу вам того, что вы запрятали эти картины.

— Запрятал?.. — И понял, что ему не удастся отвлечь студента.

— Нобрега, что с тобой?

— Ничего, я прекрасно себя чувствую. Правда, сегодня я проснулся в несколько подавленном состоянии.

— Я говорю не о здоровье. Я говорю вот об этом.

— Они приходят сюда. Я их рисую.

— Но вы рисуете их сознательно. Вы хотите рисовать их такими!

Нобрега сел на скамейку. Открыл книгу и раздраженно принялся листать ее. Он чувствовал себя пленником этого упрямого парня. И уже был готов сдаться.

— Пожалуй. Люди меняются. Я рисую свой мир: свой барак, их бараки, их печали. Раньше я не обращал внимания на эти вещи. Но нельзя не замечать долгое время каждодневную действительность. Теперь уже трудно закрывать глаза на это. Теперь мой взгляд обращен туда, где я живу.

— Несколько дней назад нас посетил некий Марины). Он приехал на одном поезде и уехал на следующем. Падающая звезда, одна из тех, которых Жулио вынимает из кармана своей жилетки на удивление окружающих. По-видимому, он с удовольствием посмотрел бы ваши вещички.

— Я рисую только для себя. Кажется, я имел уже случай сказать вам, что я художник-любитель.

Едкий дым от сигареты Зе Марии, распространявшей запах табака, какой курят рыбаки, поднимался спиралью в направлении художника, и тот разгонял его легкими взмахами руки.

— Вы же не скажете, что в этих картинках чувствуется чье-то влияние, о котором Жулио давно мне говорил в кафе! — Нобрега стоял на своем с неподдельным беспокойством: — Вы не считаете меня таким восприимчивым к чужим проповедям, не правда ли? То, что я рисовал раньше, было совершенно другим.

Зе Мария согласился кивком головы.

— Я хорошо это знаю. Но доставьте мне удовольствие услышать это из ваших уст.