Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Абилио, слушая поэта, думал, что тот именно так и поступал, и старался установить связь между глазами проныры и приятным выражением лица.

— Я избегаю их, как вы знаете, — продолжал поэт. — Временами уезжаю в деревню. Но вместо того, чтобы остаться там, возвращаюсь и снова попадаю в их лапы.

— Вам не нравится в деревне?..

— Нравится. Однако полное одиночество давит, как свинцовое небо! Чтобы разжечь мою любовь к простым вещам, мне необходимо время от времени изменять им…

В зале потемнело. И тут-то Абилио с ужасом понял, что в доме нет электрического освещения. Поэт зажег керосиновую лампу, и на ее освещенное стекло, отражавшее язык пламени, налипли беспокойные насекомые. На улице шел дождь. Было слышно, как он стучал по черепице прямо над головой, над потолком. Наконец в такт этой мрачной монотонности дождь начал капать в комнату через щель.

— Когда какой-нибудь поэт увлекает кого-либо к себе в дом, чего ожидает жертва?.. Что тот покажет свои поэмы, неопубликованные сокровища, не так ли? — Глаза поэта стали колючими. — Но я привел вас сюда не для этого.

Он стукнул тростью по деревянному полу три раза с одинаковыми паузами между ударами. Немного спустя в дверях появилась женщина. Она привела двух девчушек почти одного возраста, с волосами, спадавшими на плечи. Они остановились, будто повинуясь приказу. Поэт подозвал их к себе, погладил, затем неторопливо сделал знак, чтобы они удалились. Прежде чем исчезнуть, они одновременно поклонились незнакомцу.

— Прелестные девочки, вы не находите? Я привел вас сюда, чтобы вы познакомились с ними. И чтобы хоть кому-нибудь было известно, что и у меня есть цель в жизни.

— Это ваши… дочери?

— Нет, этой женщины. Ее. И живу я под страхом, что однажды она уйдет отсюда и уведет их с собой. Я отдаю ей все, что имею, чтобы удержать ее около себя. Я считаю каждый сентаво, уплывающий из моих рук, и думаю о том, что если разорюсь, то останусь без них. Как вы думаете, это может случиться, друг мой? — Абилио поднял брови, и поэт, откашлявшись, спросил: — Хотите стопку вишневой наливки? У меня она отменная — сам делал.

И, не ожидая согласия, поднялся, чтобы наполнить рюмки.

Абилио, вспомнив сейчас эту необычную сцену, до сих пор казавшуюся ему выдуманной, захотел осмыслить то, что он избегал выражать даже простым жестом. Из-за слишком сильного волнения у него всегда появлялось состояние угнетения.

Поэт Аугусто Гарсия, Столб, Сеабра в определенные моменты и Жулио… Для чего, в конце концов, он нужен? Чтобы помочь им увидеть себя изнутри и освободиться от несовершенства или от чего-то избыточного? Чтобы они могли смотреть друг на друга либо с большим восхищением, либо с затаенной злобой, через призму впечатлений этого предупредительного слушателя, хотя и оставляли его затем в стороне? Он сам, его жизнь, его мечты не интересовали их. В этот вечер, узнав, что друзья отправились в Шопал, не сказав ни слова ему об этом, Абилио почувствовал себя обиженным и решил любым способом забыться. Он пошел со своими коллегами на открытие кабачка в квартале проституток и с удовольствием слушал там разговоры о футболе, о женщинах, о фривольностях, будто таким образом брал реванш у своих друзей. И пока он поглощал одну за другой рюмки вина не из-за пристрастия к нему, а, как это с ним случалось и ранее, в силу некоего ритуала, который необходимо выполнять, он думал с вызовом о тетке из Шавеса, о ее картах, о жилетах Сеабры, какие носят герои экрана, о чарующей дерзости Жулио; когда он думал о них в возбужденном состоянии, вызванном вином, они казались ему людьми незначительными, которым он может противостоять. Все остальные высокомерно верили в самих себя, в то, что могут преодолеть невзгоды, и тем не менее он знал, насколько хрупкой и искусственной была эта уверенность. (Была или нет?) Когда он размышлял наедине с самим собой, то признавал себя таким же отважным, как и все остальные: чего же ему не хватало, чтобы доказать это? Любви, дерзости, слепого, но решительного удальства, похожего на первый прыжок в воду робкого человека?

Поступок Жулио, однако, вновь притягивал его к волнующей и страстно желаемой любви к другим, которая, как он опасался, не была достаточно сильной, полезной и взаимной.

В последующие дни Абилио и Жулио избегали друг друга. Что-то их стесняло и отдаляло, хотя оба они скрывали это в присутствии своих товарищей. Жулио, кроме забот, возникших в связи с запрещением журнала, предавался временами мечтам; вызывал порою Зе Марию на испытание, кто из них способен дольше целовать, не отрывая губ, свою подругу. Зе Мария слушал его, не веря, что не кто иной, как Жулио, предлагал ему такие мальчишеские забавы.

— Должно быть, у тебя голова не в порядке…

И ужасно было то, что при этом Жулио смотрел на него с сожалением.

Абилио с наслаждением и мучением продолжал обдумывать поведанное ему Жулио. Случай с его другом распалил его неудовлетворенность и одновременно упрочил его убежденность в том, что у него не хватит мужества открыться.

Он больше не довольствовался мечтами о том, каким может быть его будущее с Изабель: после того как Жулио поделился с ним своей тайной, он чувствовал, что ему надо срочно выяснить, имеет ли это будущее реальную перспективу. Теперь ему нравилась Изабель такой, какой он ее видел каждый день, даже если бы она и была обесчещенной.

Абилио хорошо понимал, что Сеабра был смелее и сильнее и что Изабель в конце концов уступит ему. Все уступали. А Абилио, даже если бы он нашел ее запятнанной, несмотря на это, подарил бы ей и любовь. Любовь для него была способностью к благородным поступкам.

Сеабра на самом деле преследовал ее по пятам, сознавая, что умелое и настойчивое ухаживание сломит сопротивление.

— Как только ты захочешь, Изабелита…

И забавлялся, наблюдая за ее волнением. Она, однако, боялась его, или, более того, инстинкт отталкивал ее от него, но настойчивость студента не была ей неприятна. Сладкий и вероломный яд проникал в ее жилы. Робкое обожание со стороны Абилио никогда не льстило женщине, которая, как она чувствовала, созревала в ней день ото дня, в то время как слова Сеабры вселяли в нее огонь смятения. Он приходил и говорил: «Ты вскружила мне голову. В конце концов я сделаю какую-нибудь глупость». Глупость. Это могли быть только слова, она знала это, но как ей хотелось уступить этому влечению. И, превозмогая предубеждения, защищавшие ее от Сеабры, поощряла его и хотела, чтобы он продолжал смотреть на нее как на женщину. Однажды вечером в сумерках на лестнице он взял ее за руку и поцеловал. Это было так восхитительно. Он оставил на ее губах стремление к безнравственности, которую она угадывала в студенте, но, несмотря на это, ей хотелось повторить этот поцелуй. Когда позже Изабель притворно убежала от юноши, она думала об Абилио, и в этих мыслях смешивались и угрызения совести, и желания обольщения. Ибо она чувствовала себя оскорбленной, разочарованной из-за того, что Абилио не был способен на смелый шаг. Абилио, этот скромник в плаще, который только и делал, что поправлял очки.