Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Он все же выкурит сигарету. Не были ли его колебания чисто буржуазными? У него оставалось еще в кармане несколько жалких сентаво, которые он сохранял для того, чтобы купить стакан молока. Но что было сейчас важнее: молоко или сигареты? Вероятно, буржуа почувствовал бы себя униженным, если бы уступил искушению. Был ли он еще буржуа?

Нобрега мучился. Он не будет курить сигарету Луиса Мануэла. Он ничего не хочет больше от Луиса Мануэла. Он поднялся с софы, открыл дверь и ушел, не попрощавшись.

О свет, чувственное очарование! Природа всегда была неисчерпаемым источником обновления. Растение, человек рождаются и умирают, чтобы другие тоже рождались и умирали. Чего стоила сигарета или обед в сравнении с этой грандиозной задачей обновления? У него кружилась голова. Весь он — мозг и мускулы — казалось, был поднят сильным ветром. Степным ветром, яростным, пляшущим, собирающим в кучки пыль и сухие листья. Чем был его мозг? Прахом или лишенным соков листом?

Сам не зная как, он очутился перед дверью сеньора Лусио. Тотчас, у входа, он ощутил опьяняющий и бодрящий запах жареного лука с классическим бифштексом. Пока он поднимался по ступеням, его ноздри вдыхали этот сладостный аромат. Это был отчаянный зов всех клеток его тела, голодная судорога желудочных мышц… Бифштекс!

Облокотившись на перила, он вытер вспотевший лоб. Было бы лучше пойти и купить молока. Молока или сигарет? О, его голова разламывалась. Это была агония, и предметы падали вокруг него. Сигареты. Да, он купит сигареты. Он вытащил из кармана монеты и начал пересчитывать их. Он попросит какого-нибудь мальчугана купить ему пачку сигарет. Мальчугана…

Его руки выпустили перила. И в это мгновение студенты услышали глухие удары катящегося по ступенькам тела. Когда они выбежали на лестницу, было уже тихо. Тело лежало на лестничной площадке.

Сеабра был потрясен больше других. Он чувствовал себя виновным. После того как Нобрегу отнесли в одну из комнат, он не стал ждать, когда тот придет в себя, а бегом помчался в редакцию газеты, чтобы воспрепятствовать, чего бы это ему ни стоило, опубликованию заметки, которую бывший сержант составил с таким пылом. Будто он мог избежать наказания за преступление, которое сам совершил. Он прибежал оттуда ошеломленный: раскаяние не облегчало его состояния. В течение двух дней, пока Нобрега находился в пансионе, он не отходил от изголовья его кровати, никому не позволяя ухаживать за скульптором. Зе Мария смотрел на него со страхом и подозрением. Он не понимал его.

Много студентов приходило к хижине Карлоса Нобреги, чтобы купить у него картины и небольшие скульптуры. Некоторые объединялись, чтобы собрать сумму, которая бы не унизила достоинства художника. Даже Людоед пришел оттуда со скульптурной группой, которую за неимением более подходящего места поставили на крышу дома сеньора Лусио. «Выставили мазню!» — взывал тот с улицы, насмехаясь над теми, кто участвовал в этой операции.

Таким образом, ошеломленный невесть откуда взявшимся благополучием, Нобрега оставил газету и вернулся к занятиям прошлых дней.

В это же время, совпавшее с подготовкой второго номера «Рампы», стало известно, что его сотрудники в Лиссабоне были подвергнуты допросу в полиции относительно замыслов редакции. Жулио отправился в столицу, чтобы узнать подробности, и его возвращения ждали с нетерпением. В университетских кругах вслед за первоначальными насмешками, безобидными и непостоянными, тоже чувствовалась какая-то мрачная, но пока неопределенная угроза. В своих последних номерах один академический журнал развернул резкую критику, которая под маской литературных расхождений скрывала не что иное, как донос. А затем городской еженедельник, рупор националистов нацистского толка, отбросил в сторону недомолвки и оклеветал «Рампу» в том, что она преследовала подрывные цели и что у нее были связи с Москвой. Газетенка утверждала, что страницы «Рампы» изливали потоки проклятой заразы Коммунистического Интернационала, прекрасно знавшего, кого следует финансировать, и вопрошала, как позволяют, чтобы этот яд побуждал молодежь к беспорядкам.

На Жулио, Сеабру и их товарищей показывали в кафе как на прокаженных или же как на героев; а Абилио первым среди них испытал на себе влияние этой атмосферы подозрительности, постепенно окружавшей их все плотнее. У Абилио был зачет, и так как он считал, что его знания были оценены неправильно, то в порыве дерзости, которой в нем и не подозревали, отправился на дом к преподавателю, чтобы потребовать объяснений по поводу недружелюбного к нему отношения.

— Вы хорошо отвечали на зачете, но, я уверен, случайно. Я не верю студентам, которые заботятся не только о своих домашних заданиях.

И, видя замешательство студента, преподаватель добавил:

— Вы опубликовали какую-то чушь в местном журнале. В университете учатся, а не сочиняют стихи. У вас еще есть время выбрать.

Затем подобные факты участились. В то время как журнал был изъят в книжных магазинах полицейскими агентами, пансион сеньора Лусио был тщательно обследован: обнаруженные экземпляры были сожжены во дворе министерства внутренних дел, который ввиду своей обширности использовался для разных целей, в частности для военных занятий и аутодафе.

Вечером, когда они сидели в кафе, нетерпеливые и в то же время обескураженные, подозревавшие в каждом незнакомце шпиона, Сеабра спросил жалобным тоном поэта Аугусто Гарсия:

— А теперь что мы должны делать?

— Теперь?! — ухмыльнулся поэт. — Разве это вопрос юноши?! Теперь, друзья мои, надо начать снова.

Жулио, Сеабра и Зе Мария были вызваны один за другим в полицию, чтобы дать показания. Власти хотели точно знать, что больше не осталось экземпляров «Рампы», что этот — опасный посев был уничтожен на корню.

Абилио был удивлен тем, что его не допросили, и ему стоило труда подавить свое раздражение.

— Да, они в самом деле говорили о тебе, — объяснил ему Сеабра, слегка пригладив растрепавшиеся волосы, — но, видимо, решили, что ты еще слишком молод, чтобы придавать тебе значение.

Жулио вызвали первым. Все, как и он сам, предположили, что пришли, чтобы арестовать его; поэтому он, возбужденный, очутившись на улице в окружении двух агентов, повернувшись к одному из окошек, озорно крикнул:

— Эй, ребята! Бросьте мне пару подушек!

— Зачем? — спросил боязливо один из студентов.

— Я подозреваю, что эти «друзья» не из тех, кто мог бы предложить удобства.

И он последовал за ними с подушкой под мышкой. Спустя несколько часов он вернулся домой. Полиция обошлась с ним довольно мягко.

Мариана хотела развеять его нервозность и пригласила их поехать вниз по реке к зеленым зонам Шопала. Сеабра отказался, намекнув, что ввиду сложившихся обстоятельств он не мог позволить себе участвовать в таких лирических прогулках. Его место было там, в университетском квартале, где его присутствие могло оказаться неотложным с минуту на минуту.