Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Извините за то, что я заставил вас войти сюда, мои друзья, но моя дочь не позволила бы прервать мой отдых. Я раб семьи. В конечном итоге и вас ожидает то же самое. Семья — это букет роз, а все розы скрывают под своим благоуханием шипы.

— Вы всегда поэт, дорогой Тадеу!.. — польстил ему Зе Мария.

— Поэт?.. Остается узнать, такого ли мнения придерживаетесь вы как критик…

— Тогда я не буду им!

Через несколько дней журнал появился на прилавках книжных магазинов города, но без критической статьи о поэте Тадеу и, к сожалению, без участия Сеабры. Страницы его романа так и затерялись.

В отправке нескольких журналов по почте друзьям и знакомым участвовали все. И в каждом отосланном пакете была частица их беспокойства и надежд.

В тот час, когда Изабелита приходила с судками после обеда от Белого муравья, который в настоящее время на всем экономил и поэтому находился на «усушающем режиме» [18] «Усушающий режим» — так называли студенты прием пищи, сведенный к половине порции, которую обычно приносили в судках на дом. , Абилио тоже появлялся там будто случайно. Карлос Нобрега спускался между тем в город с определенной идеей: написать новую картину, для которой Изабель еще раз стала натурщицей. Она садилась на сундук и с удовольствием наблюдала за мазками художника, за его восторженным лицом, смеясь над той оборванкой, которая имела смутное сходство с нею (она заставила Карлоса Нобрегу пообещать позже нарисовать ее портрет, нарисовать такой, какой она была, или такой, какой он ее себе представлял), и смущенно улыбалась, когда замечала молчаливый обожающий взгляд Абилио.

Изабель была небольшого роста, с черными волосами. Она всегда выглядела усталой. Ее отец умер немногим более восьми месяцев назад, оставив беззащитными вдову и двух дочерей. Монтенио платил за комнатушку, которую они снимали, разделенную на две части ситцевой занавеской. Сестра работала в портняжной мастерской. Когда отец еще был жив, они, затравленные, проводили весь день дома. Студенты, которые уже в то время кружили перед дверьми их дома со своими ухаживаниями и шутками, избегали встречи с тираном. Это был мрачный и жестокий тип, не поощрявший ничьей фамильярности, а тем более этих высокомерных людишек, которых он презирал до глубины души. И на последней стадии своего заболевания, находясь одной ногой в могиле, он приходил в ярость по всякому поводу и без повода, проклиная ненавистную тесноту. «Разве я какой-нибудь паршивец, вы, свиньи?» Но теперь жизнь начиналась вновь, и они могли уже свободно развлекаться в комнатке Клаудии, веселой девушки, сдружившейся с одним из студентов. Им было приятно беседовать и шутить со студентами, которые всегда казались оптимистами и весельчаками. Мать испытывала определенное удовольствие, видя своих дочерей желанными: ухаживания еще никого не погубили, а к чему могло привести влечение, никто не мог сказать. Многие девушки, даже те, которые вели распутный образ жизни, в конце концов удачно выходили замуж. Студенты были богатыми, они обеспечивали будущее, свободное от унижений; если же они не были такими, то сюда не приезжали. А местные девушки были по горло сыты нищетой. Как-то Изабелита завивала волосы, а служащий прилавка не уходил с порога, хотя девушка ничем не поощряла его. Мать первой высказала мнение, что не следует обращать внимание на людей без будущего: они привыкли к общению с воспитанными людьми.

Абилио не говорил ей ни слова. У него не было ни проворства, ни уверенности, как у его товарищей, и он чувствовал себя особенно неловко, когда речь заходила о женщинах. Он довольствовался тем, что присутствовал во время работы Карлоса Нобреги (который в новом порыве эйфории заявил, что мог рисовать только в окружении юношей, и поэтому превратил комнату Белого муравья в студию), надеясь завоевать симпатию девушки постоянным присутствием возле нее. Сейчас он приходил к выводу, что в прошлом ошибался во всех случаях, когда влюблялся, хотя те же самые сомнения одолевали его с каждым новым увлечением. Изабель была совсем другой. Если бы он мог сказать ей что-нибудь!.. Если бы, к примеру, случилась катастрофа (разве страна не была предрасположена к землетрясениям?), он укрыл бы ее в своих объятиях!.. Он был так уверен, что сделает ее счастливой! Изабель, вытащенная из бедности, была бы подругой нежной и преданной, что свойственно всем простым людям. Иногда по вечерам он приближался к двери Изабель; там, внутри, собиралась группа болтушек во главе с Клаудией. «Этот сеньор кажется немым», — говорила портниха громко, без зазрения совести. И все смеялись. Они заметили, что Абилио без ума от девушки, и их раздражало, что он не способен на смелый шаг. Позже приходили студенты, все пили вино и допоздна распевали песни. Абилио уходил раньше, чем кто-либо из друзей мог застать его там.

Разумеется, он не поверил бы, если бы ему сказали, что все подростки любят с такой же болезненной пылкостью или что был кто-то другой, питавший к Изабель такую же любовь, тоже робкий и имевший подобные чувства нежности и желание самопожертвования. Однако Абилио не мог знать его. Силвио жил в другом мире.

Сеабра ликовал. Журнал читали. И даже несмотря на то, что его высмеивали в кафе университетского квартала, он, гордый и невосприимчивый к идиотским шуткам, надевал бросающиеся в глаза жилетки, о которых уже никто не вспоминал. Его имя было в списке руководящих сотрудников «Рампы». Эта слава была необходима ему для того, чтобы его отличали на улице, даже если такая банальная вещь, как жилет, вызывала любопытство. В знак благодарности за то, что скульптор изготовил его бюст, Сеабра подарил Нобреге костюм цвета морской волны. В глубине души он ждал удобного случая, чтобы намекнуть на то, что во втором номере журнала стоило бы напечатать репродукцию прекрасной скульптуры, вылепленной с неистовством и выразительностью.

Этот факт, естественно, рассеял его недоверие в отношении личности Карлоса Нобреги. Не было сомнений в том, что последний понял наконец миссию художника. Поэтому он тщательно обработал друзей из редакции газеты и однажды пришел в пансион с желанной новостью: сто пятьдесят эскудо в месяц и не такое уж тяжкое расписание — с девяти вечера до часа ночи. Нобрега будет отвечать за проверку корректуры, отправку телеграмм и критику на периодически организуемые салоны живописи. Сеабра бегом поднялся по лестнице с ликующим выражением лица и подумал, что скульптор щедро выразит свою признательность за такое проявление товарищества. Он даже подготовил соответствующий ответ: «Это не имеет никакого значения. Мы должны оказывать друг другу святую взаимную поддержку». Но скульптор ничуть не был ни удивлен, ни взволнован; не выпуская из рук кисти, он сказал наконец: