Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Она повернулась к матери Зе Марии и улыбнулась.

— Можно я вас поцелую?

Та, изумленная, поднялась со стула. Вытерла губы и щеки обшлагом блузки и приблизилась к Эдуарде, глядя на нее не то с недоверием, не то с благодарностью.

— Извините, я вынуждена одеться в вашем присутствии. Затем мы пойдем поищем вашего сына.

Крестьянка опустила голову и принялась нервно крутить бахрому шали.

Эдуарда быстро оделась. Они отправятся в центр, наиболее подходящее место для того, чтобы эффективно показать, что она не чурается общества этой смешной и грубой крестьянки. Она, владевшая имениями, гербами, слугами, которые, пожалуй, устыдились бы показаться где-либо в присутствии матери Зе Марии, пойдет, гордая и спокойная, рядом с ней.

В действительности же не Эдуарда, а эта маленькая женщина оказалась смущенной. Она останавливалась на каждом шагу, осматривалась вокруг, а потом, когда собралась с духом, ее уже трудно было оттащить от соблазнительных витрин. Эдуарда, заботливая, терпеливая, тоже останавливалась, давая ей объяснения о пользе выставленных предметов. Манекен, рекламировавший тончайшие чулки, вызвал у крестьянки смешанное чувство осуждения и крайнего изумления.

— Вы только посмотрите. Упаси меня бог, если это не настоящее тело.

Один прохожий, чье внимание привлекла эта сцена, остановился, чтобы позабавиться, глядя на женщину с покрасневшим от смущения лицом, показывавшую на манекен. Эдуарда ласково взяла ее за руку и подтвердила:

— Да, похоже на настоящее тело.

Любопытный удалился.

— Если бы Изаура увидела это, боже упаси… Она надоела бы мне. Ей захотелось бы надеть их на свои смуглые ноги.

— Изаура?..

— Это моя дочь. Сестра Зе.

Она наверняка хотела сказать: «ваша свояченица», но неожиданно вновь замкнулась в себе. Эдуарда подтолкнула ее внутрь магазина и попросила пару чулок, таких же, как на витрине. Продавец переспросил:

— Такого же цвета?

— Выбирает эта сеньора.

Парень, недоверчиво и внимательно взглянув на крестьянку, повторил без всякого энтузиазма:

— Какой цвет вы желаете?

Когда они выходили из магазина, случилось то, что Эдуарда смутно предполагала, хотя не очень-то надеялась на это: перед обедом Зе Мария обычно заходил в один из книжных магазинов центра, и могло случиться, что в этот день… Так оно и случилось. Он был там, у входа, в компании Луиса Мануэла. Мать тоже увидела его и от удивления даже споткнулась. Эдуарда поддержала ее, и затем они все вместе пересекли улицу, взяв женщину под руки. Крестьянка прижалась головой к груди сына, но в этом интимном жесте чувствовалась некоторая церемонность. Луис Мануэл понимающе улыбнулся и настойчиво посмотрел на двоюродную сестру. Зе Мария, побледнев, хотел многое сказать и время от времени искоса поглядывал на Эдуарду; он был несколько разочарован оттого, что поступок Эдуарды нейтрализовал все обидчивые слова, которые он хотел высказать.

Эдуарда, наслаждаясь его растерянностью, сказала:

— Это маленькая уловка, которую мы затеяли совместно.

Зе Мария поторопил всех сесть в трамвай. Он посадил обеих женщин на одну скамейку, а сам остался в одиночестве, в конце вагона. Эдуарда посмотрела на него с сочувствием. Его мать говорила громко, как будто находилась в своем собственном доме, чувствовала себя счастливой и была разговорчива. В один йз моментов она вздумала встать со своего места, чтобы сказать что-то сыну, но тот ответил ей неясным и недовольным жестом.

Трамвай остановился, и они вышли. Мать принялась рассказывать ему о своей поездке, о внимании, проявленном к ней со стороны Эдуарды (и, говоря об этом внимании, казалось, она взволнованно намекала на то, что девушка пленила ее), о покупке чулок для Изауры.

И по мере того как мать становилась все более разговорчивой, лицо Зе Марии делалось все более непроницаемым. Все это в Эдуарде было для него чрезмерным и оскорбительным. Именно оскорбительным. Встреча между этими женщинами не могла быть такой легкой и безоблачной. Однако, взглянув на жену и найдя подтверждение словам матери, увидев ее улыбающейся, раскрепощенной, он пришел в замешательство. Неужели это возможно?.. Неужели в течение всего прожитого ими времени он был так несправедлив к ней?

Когда они подошли к дому сеньора Лусио, Эдуарда замедлила шаг. Зе Мария спросил ее:

— Ты не идешь с нами?!

— Сейчас нет. У меня есть еще дела. — Эдуарда заметила их удивление и разочарование и такое единство, что была готова еще раз уступить. Но нет: уступить им — это значит сделать так, как сделала бы в конце концов любая простая женщина.

— Ступайте, ступайте, я долго не задержусь.

И, шагая в одиночестве по улице, она не знала, считать ли себя победительницей или побежденной.

Жулио замечал теперь, что между ним и его друзьями возникло какое-то отчуждение. Им владело то же самое чувство, какое было у него, когда он был далеко от них, — во время летних каникул; тогда он вспоминал о них с уважением и страдал оттого, что не смог им выразить его во всей полноте. Им владело чувство потерянной любви, которую он не смог им выразить при удобном случае для того, чтобы вызвать ответное проявление доверия. Сейчас, как и тогда, он жаждал наверстать упущенное, начать все сначала.

Каждый из его друзей, извлекая на поверхность сложные личные проблемы, казалось, действительно не желал освободиться от своих комплексов ради общего дела, может быть, потому, что им в течение этих лет медленного созревания не хватало стимула, который помог бы им участвовать в общей жизни. И Жулио хотел видеть их свободными от своей скорлупы условностей и предубеждений, чтобы они сознательно сделали выбор, твердый и окончательный. «Виновато окружение», — думал он. И повторял про себя то, что несколько дней назад специально сказал Сеабре: «Тот, кто привык обороняться, даже когда его выпускают или когда ему удается бежать, выйдя на свободу, оглядывается назад, не зная, как ему быть: вернуться обратно или же наслаждаться ею. В тюрьмах бывают бунты, что верно, то верно, но эти бунты тайные, глухие, бесплодные». Не был ли Зе Мария примером такого бунта, ведущего в конце концов к бессилию? Какой контраст между его борьбой с самим собой, с друзьями и незначительностью его цели! Или он не прав? Или он, наконец, единственный, кто, будучи свободным от раздирающих противоречий, принес меньше жертв в решающий момент? Каждый из его друзей должен был принести что-то в жертву, прежде чем мог распоряжаться собой, в то время как у него действие было разновидностью его существования, его жизни без заслуг, ибо он ничего не дал взамен. У него риск был авантюрой. Вперед! Сейчас необходимо, чтобы накал борьбы, предшествовавший забастовке, разгорелся ярким пламенем. Совершенно необходимо, чтобы уже первая попытка забастовки удалась. Правда, их было недостаточно, чтобы вдохнуть дух бодрости остальным, призванным показать пример твердости, тем более что следовало предвидеть, что некоторые группы предадут их. Да, все нуждались именно в действии, повторял он. Страх и ворошение своих собственных проблем смешивались с действием и радостью борьбы. Именно в активном действии раскроют они свое истинное лицо и наконец утвердятся. Апатия в мире, вызывавшая кругом скрытые или мистифицированные драмы, была для общества наркотиком, заставлявшим мириться со своими болезнями, не позволяла признать их.