Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки

— Прощай, богатство!

— Это может означать спасение души, — заметила она, водя пальцем по нижней губе.

— Деньги будут? — нетерпеливо спросила Мэри.

— Да, будут, — рассеянно ответила она.

Внезапно Марджи смешала карты, перетасовала и вновь выложила крестом, бормоча себе под нос. На отдельные карты она даже не смотрела, изучая картину в целом, взгляд у нее стал затуманенный и отчужденный.

Отличный трюк, подумал я, впечатляет дамочек в женских клубах — да где угодно. Наверное, так и выглядели настоящие пифии — невозмутимые, бесстрастные и загадочные. Если ты способна держать людей в напряжении, слушать затаив дыхание и ждать чуда, они поверят чему угодно, и дело тут не столько в актерской игре, сколько в приемах и правильном выборе подходящего момента. И эта женщина тратит свое время на залетных торговых агентов?! Чего же ей нужно от нас или от меня? Вдруг она сгребла карты в стопку и убрала в красный футляр, на котором была надпись: « I. Muller & Cie, Fabrique de Cartes» [14] «И. Мюллер и компаньоны. Карточная фабрика». ( фр .) .

— Не могу гадать, — бросила она. — Такое бывает.

Мэри воскликнула, захлебываясь:

— Ты увидела что-то, о чем не хочешь нам говорить?

— Почему не сказать! Когда я была маленькой девочкой, то видела, как меняет кожу змея — гремучник из Скалистых гор. Я наблюдала за ней от начала до конца. Так вот, я смотрела на карты, и они исчезли, и вместо них появилась змея — половина серая и облезлая, половина новая и блестящая. Дальше уж думайте сами.

— Похоже на состояние транса, — отозвался я. — Раньше с тобой такое бывало?

— Трижды.

— В остальные разы какой был смысл?

— Без понятия.

— Всегда змея?

— О нет! Картинки разные, но всегда безумные.

Мэри восторженно воскликнула:

— Наверное, это символизирует перемены в жизни Итана!

— Разве он гремучая змея?

— Ах! Понимаю, что ты имеешь в виду.

— Меня в дрожь так и бросает, — призналась Марджи. — Раньше я вроде как любила змей, а когда выросла — возненавидела. Мне от них здорово не по себе. Пойду-ка я домой.

— Итан тебя проводит.

— Не стоит.

— Я был бы только рад.

Марджи улыбнулась Мэри.

— Держи его при себе, — сказала она. — Ты не представляешь, каково быть одной.

— Ерунда! — отмахнулась Мэри. — Стоит тебе пальцем поманить, как муж мигом отыщется.

— Раньше я так и делала. Толку от подобных мужчин — ноль. Если их так легко заполучить, то грош им цена. Держи его при себе, не то кто-нибудь уведет. — За разговором она набросила пальто, спеша поскорее уйти. — Прекрасный ужин. Надеюсь, не в последний раз. Извини за гадание, Итан.

— Увидимся завтра в церкви?

— Нет. Сегодня я уезжаю в Монток.

— Там же холодно и мокро!

— Обожаю встречать утро на берегу моря. Доброй ночи! — Марджи выскользнула, прежде чем я успел придержать входную дверь, будто за ней кто-то гнался.

— Не знала, что она собралась уезжать, — задумчиво протянула Мэри.

Я чуть не сказал: она и сама не знала.

— Итан, что ты думаешь о сегодняшнем гадании?

— Ничего ведь не вышло.

— Не забывай, она сказала, что деньги будут. Как ты думаешь, что бы все это значило? Полагаю, она увидела нечто, о чем не захотела рассказывать. Ее что-то напугало.

— Наверное, ее впечатлил вид змеи.

— Думаешь, в этом есть какой-то смысл?..

— Медовая моя булочка, эксперт по предсказаниям у нас ты. Откуда мне знать?

— Ну, ладно. Я рада, что ты ее не возненавидел. Я боялась.

— Я коварен, — заявил я. — Свои мысли я скрываю.

— Только не от меня! Они останутся и на второй показ.

— Что-что?

— Дети. Они всегда остаются. Ты чудно выкрутился с посудой!

— Я лукав, — объявил я. — Чуть позже я непременно покушусь на твою честь!

Откладывать решение, чтобы поразмыслить о нем на досуге, для меня не в новинку. В итоге, когда мне удается найти время и повернуться к проблеме лицом, выясняется, что все давно решено и вердикт вынесен. Наверняка так поступают все, только никто в этом не признается. Словно в темных и глухих пещерах разума безликие присяжные провели заседание и приняли решение. Есть во мне тайная, никогда не спящая часть, которую я всегда представлял в виде черных глубоких вод — много что там зарождается, но на поверхность поднимается немногое. Или же это огромная библиотека с записями обо всем, что случилось с живой материей с момента ее появления.

Думаю, некоторым людям — к примеру, поэтам — проникать туда легче, чем остальным. Однажды, когда я занимался доставкой газет и у меня не было будильника, я придумал, как посылать запрос и получать ответ. Ночью, лежа в постели, я представлял себя стоящим на берегу черных вод. Брал в руку круглый белый камень. Писал на нем черными буквами «четыре часа», ронял камень в воду и смотрел, как он переворачивается и исчезает. Срабатывало. Ровно в четыре я просыпался. Потом научился просыпаться в четыре десять, в четверть пятого. Ни разу не проспал.

Иногда на поверхность вылезает нечто странное, иногда нечто ужасающее — вроде морского змея или кракена, поднимающегося из бездонных глубин.

Всего год назад в нашем доме умер Дэннис, брат Мэри, причем умирал он долго и тяжело. Воспаление щитовидной железы заставляло беднягу корчиться от ужаса, он сделался буен и опасен. Его доброе, вытянутое лошадиное лицо типичного ирландца обратилось в звериную маску. Я удерживал его, когда он метался в предсмертном бреду, успокаивал и подбадривал; агония тянулась целую неделю, пока легкие не заполнились жидкостью. Я не хотел, чтобы Мэри смотрела, как он умирает. Прежде ей не приходилось видеть смерть, и я боялся, что она начисто уничтожит память о добром и хорошем человеке, которым был ее брат. Потом, сидя у его постели, я почувствовал, как из моих темных вод выплыло чудовище. Я возненавидел умирающего. Мне захотелось его убить, перегрызть ему глотку. Желваки напряглись, губы ощерились, будто у волка при виде добычи.

Терзаемый чувством вины, я открылся старому доктору Пилу, подписавшему свидетельство о смерти.

— Не вижу в этом ничего особенного, — заметил он. — Мне приходилось встречать подобные эмоции, хотя мало кто способен в них признаться.

— Откуда такая ненависть? Он же мне нравился.

— Быть может, давние воспоминания, — предположил доктор. — Или отголосок тех времен, когда стая воспринимала больного или раненого как угрозу. Некоторые звери и многие рыбы разрывают ослабевшего собрата на части и съедают.

— Я не зверь и не рыба!

— Нет, конечно. Вероятно, именно поэтому вам не по себе. Однако никуда от этого не денешься, все остается внутри нас.

Хороший он старик, док Пили, уставший старик. Пятьдесят лет помогал нам рождаться и умирать.