Марко Сосич - Балерина, Балерина

Марина, Марина, Марина,

ти вольо пью прэсто споса,

о мья бэла мора, но, нон ми лащаре,

нон ми деви ровинаре

о но, но, но, но, но-о-о-о-о-о!

Сверчок успокоился в моей руке. Может, он больше не дышит. Я не знаю, я боюсь посмотреть. Я пою еще громче. Мне кажется, что я слышу, как мама тоже поет. Я ее не вижу, только мне кажется, что она поет как всегда, потому что знает, что мне страшно, когда я пою. Потом я кричу. Стою на цыпочках под черешней. Я знаю, что у меня сверчок в ладони, что потом я положу его в коробочку, даже если он больше не дышит. Она его закопает. Мама. Устроит похороны, и Иван тоже придет на похороны. Вместе, мы вдвоем закопаем сверчка, если он не будет больше дышать. И потом Иван сплетет венок из ромашек, для сверчка. Если он окажется мертвым. Я не хочу, чтобы он оказался мертвым. Мне страшно! Она идет по полю, приближается ко мне. Поет, я ее слышу. Мы обе поем. Я под черешней, она около поля, там, где растет картошка и фасоль. Потом она подходит. Сейчас она здесь, я чувствую, как она гладит меня, как говорит. Уже все, уже все, Балерина… Иди сюда, теперь все в порядке. Я больше не стою на цыпочках, я больше не пою. Сверчок все еще у меня в ладони. Потом мы вдвоем дойдем до двора, войдем в прихожую и на кухню, и я буду стоять там, в углу, и буду смотреть через окно во двор, и мама возьмет сверчка и положит его в коробочку как всегда, когда Иван оставляет меня под черешней. Мама говорит, что Иван шутит, что прошлым летом он уже так делал. Я не знаю, что такое прошлое лето.

Сейчас вечер. Мы с мамой стоим у окна в комнате. За мной кровать. Она отведет меня туда, потом, и скажет, чтобы я отдыхала, потому что был долгий день, и пожелает, чтобы мне снились прекрасные сны.

Мы вдвоем смотрим на двор, на небо. Мама говорит, что много звезд и, если я увижу звезду, падающую на землю, чтобы я что-нибудь себе загадала. Она рассказывает, что всегда желает себе, чтобы только повторился ее самый прекрасный день, чтобы когда-нибудь она побывала там, на Ангельской горе, одна или с Элизабетой. Только бы еще один разок, прибавляет она. Потом наклоняется через открытое окно и смотрит на черешню. Я вижу, что она смотрит на черешню на краю поля. Потом говорит: Когда ты была еще совсем маленькая и шла война, рядом с той черешней мы выкопали погреб, чтобы прятаться там от бомбежки. Мы все прятались. Карло, Йосипина, Сречко, если он оказывался у нас, один бог знает, что с ним теперь будет, и папа. Однажды мы спрятались, потому что объявили тревогу, и потом все мы сидели там тихо, в этом погребе под черешней. Мы слышали, как летят самолеты, и вдруг что-то взорвалось. Мы все испугались, и ты начала плакать. Но это оказалась вовсе не бомба. У папы с собой была бутылка. Шампанское. И оно взорвалось как бомба. Один бог знает, где он нашел эту бутылку. Может, у немцев. Иногда он рубил дрова в казарме у немцев. Они кое-что платили и кормили его. Он играл в карты с поваром, кто знает, может, он выиграл эту бутылку. Он никогда мне не рассказывал. Потом мы пили шампанское, пока падали бомбы. Там, в том погребе под черешней. Папа был похож на дядю Феликса, который уже на небесах. Дядя Феликс всего лишь рисовал на стенах, там, где проходили партизаны. На домах. Он рисовал Тито и писал Да-здравствует-Югославия. У него был красивый почерк. Но однажды он нарисовал Тито с усами и потом перестал быть партизаном. Он больше никем не был. Он был как папа. Бедный Феликс. Ты была еще такой маленькой. Ты его не знала, дядю Феликса. Он рано отправился на небеса, бедненький. Потом мама больше ничего не говорит. Только еще вздыхает: О-о-о-о-ох, идем спать.

Потом я лежу. Я не знаю, где сверчок. Мама говорит, что в коробочке, но я не знаю, где коробочка. Я не знаю, кто такие дядя Феликс, Тито и Да-здравствует-Югославия. Я еще не видела ее у нас на кухне.

Я лежу. Укрытая одеялом. Я не знаю, когда мама меня укрыла. Я смотрю в окно. Темно. Я вижу луну в окне. Мама говорит, она растет. Я вижу маму в окне. Как бежит время, говорит она, и я ее больше не вижу. Я знаю, что скоро я перестану видеть луну и что потом будет светло и наступит новый день. Сейчас еще нет света. Сейчас есть окно. Есть луна, которая растет. Я слушаю маму. Слышу ее слова. Когда-то, когда она стояла у окна со мной и рассказывала. Сречко получает пенсию после ухода мамы, сказала она. Крохотную, но, по крайней мере, у него есть что кушать. Только бы он не пропал, бедный Сречко. Он уже отправился в сторону вокзала, чтобы сесть на поезд, поехать в Вену. С сумкой для хлеба шел на вокзал, чтобы уехать в Вену. Его встретил Карло и объяснил ему, что он не может ехать в Вену с сумкой для хлеба. Кто знает, что бы с ним там было. В Вене, так далеко, где все эти улицы и площади, и с сумкой для хлеба.

Сейчас я не слышу больше ее слов. Я слышу шаги на лестнице. Четко их различаю. Каждый. На каменных ступенях. Я знаю, что это Карло. Он проснулся. Не спит, как и я. Он не заходит ко мне в комнату. Идет вниз по лестнице. Мама говорит, что иногда Карло встает с постели, когда светит луна, и бродит. Идет на кухню, потом в прихожую, во двор — и ходит по полю, где растет картошка и фасоль. Мама рассказывает, что слышит, как он выходит из своей комнаты под самой крышей и спускается по лестнице в прихожую, во двор, на поле. Ну когда же ты наведешь порядок в этой норе, сердится на него мама. Мама говорит, что Карло спит в норе и что он уже достаточно большой, чтобы самому навести у себя порядок. И работа у него есть, говорит мама, в лесу. Он зарабатывает и мог бы весь дом поправить или, по крайней мере, побелить. Мама хочет, чтобы в доме были стены белые, окна белые и двери белые. Папа говорит, что ему все равно. И мама расстраивается. Я знаю, потому что потом она уходит в кладовку, где запирали дедушку, когда он был пьян и буянил. Купи краску, просит мама Карло, когда мы сидим за столом, и папа кашляет в прихожей. Мы всё выкрасим в белый цвет, говорит она. И Карло молчит. Как сейчас. Я слышу его, он на кухне, в прихожей. Сейчас он открывает дверь. Мама говорит, что он спит и бродит, что его нельзя будить вдруг. Что он должен просыпаться потихоньку, как дети, говорит мама. Я хочу его видеть. Я хочу к окну, посмотреть на двор. Я встаю. Когда я встаю, я думаю о Иване. Мама говорит, что уже прошло несколько лет, как Иван не заходит к нам. Но я его вижу. Я думаю о нем и вижу его. Всегда, когда встаю с постели. Сама. Когда нет мамы, я вижу Ивана. Мама говорит, что сейчас он ходит в школу в Любляне, что скоро он вернется. Я думаю, что он меня вылечит и потом мы будем вместе ходить в школу. Я вижу его, он маленький, у него уши торчком и короткие штаны, и высокая трава. Я всегда вижу его, когда сама встаю с постели.

Сейчас я стою. Смотрю в окно. Приближаюсь к нему. Я вижу луну, как она приближается ко мне, и окно тоже. Окно с луной. Сейчас я здесь, я вижу крону, где спят птицы. Я вижу каштан. Вижу поле и чуть дальше черешню. Луна светит на поле и на черешню. Я вижу Карло. Я вижу его. Он вышагивает вдоль поля, как говорит мама. Сейчас он остановился. Я тоже стою у окна и смотрю. На него, как он стоит у поля. Я слышу маму, как она разговаривает со мной, у окна. Ее здесь нет, но я ее слышу. Мама хотела бы как-нибудь подойти к Карло и послушать, про что он говорит, потому как он всегда разговаривает, рассказывает мама, когда встает с постели, когда светит луна. И еще мама думает, что Карло говорит все то, чего не хочет ей рассказать, когда не спит. Что Карло единственный здоровый человек в доме и что они должны были бы чаще разговаривать, они вдвоем.