Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Я надеялся, что поступление в академию, по крайней мере, поднимет мое реноме в глазах Анаит, но и тут я остался с носом: это просто отнесли на счет моего владения русским языком, только благодаря чему мне и удалось опередить своих армяноязычных конкурентов. Эту мысль Анаит наверняка внушил кто-то из ее матенадарановских коллег, Жизель же немедленно стала рисовать ей картины того, как, едва долетев до Москвы, я начну мять простыни с длинноногими россиянками, тратя на них все гонорары, по праву первой ночи принадлежащие Анаит. Нервно попыхивающая сигаретой на веранде, злая от ревности — такой я оставил Анаит, улетая из Еревана, и точно в том же положении нашел ее сейчас. Странным образом, ни Анаит, ни Жизель за эти два года не помолодели, скорее наоборот, что особенно плохо сказалось на моей костлявой свояченице. Ален Делон был вроде забыт (бедный Ален, как он это пережил!), так же как и местные киноактеры, но, поскольку за это время выросло целое поколение более молодых женщин, последние холостяки выбирали себе спутниц жизни уже из таковых, оставляя Жизель наедине с ее уроками фортепьяно в детской музыкальной школе, выклянчиваемыми или вымогаемыми у родителей юных дарований магарычами, изредка проводимыми в полученной от государства однокомнатной квартире вечерами ликеропития с подругами и, наконец, мной. Сестры демонстративно приняли меня в старых халатах и поставили в качестве обеда на стол блюдо с вареными макаронами: муж в отъезде, нищета в доме. Как назло, я прилетел из Москвы в прямом смысле слова с последним рублем в кармане, так что не мог даже взять такси в аэропорту, а вынужден был с чемоданами в руках и в толстом свитере, надетом по причине прощальной московской непогоды, потеть в автобусе, растеряв по дороге с трудом державшиеся на лысине последние остатки лаврового венка. Одолжив у хозяина соседней квартиры Ашота двадцать пять рублей, я сходил в магазин и купил сыра. Но когда и за столом мне пришлось смотреть на осуждающие лица Анаит и Жизели, я не выдержал и спросил у старшей из двух народных заседательниц, может, ей понравилось бы больше, если б я остался в Москве. «Такой муж, который за два года только однажды может расстаться со своими любовницами, чтоб приехать домой, мне точно не нужен», — произнесла Анаит заученное предложение, и я встал и ушел в свой кабинет, который, увы, был и нашей спальней.

Итак, настал тот решающий момент в жизни, пожалуй, любого мужчины, когда приходится выбирать, в какой форме признаться в поражении — то ли поискав для своего белья новый платяной шкаф, то ли вымолив у совладельца старого прощения за то, что ты существуешь. В первом случае тебя всю жизнь будет преследовать неудачное прошлое в лице растущего без отца ребенка, осторожных упреков родственников и, особенно, того неприятного чувства, которое в мужчине пробуждает фрагментарность биографии; в другом варианте некая необходимая деталь изящной женской туфельки постепенно вдавливает тебя в позу, в какой на картине старого художника можно видеть пришедших к царю с челобитной крестьян. Если расхлябанная машина, которая тарахтит в голове женщины, по ошибке набрела на программу, отождествляющую мужа с пионером, получившим в школе по поведению двойку, смена установки практически невозможна — или пионер исправится, или его выкинут из отряда. Борьба с женщиной не менее бессмысленна, чем борьба с тоталитарным строем: либо ты погибаешь, либо сам становишься тоталитаристом.

Через девять месяцев Анаит родила Сильву.

С Джульеттой, с третьей и, надеюсь, последней значимой женщиной в моей жизни, я встретился, когда Советский Союз еще не рухнул, но его уже сильно шатало, почему и, характеризуя наши с ней отношения, можно сказать, что мы вцепились друг в друга, чтобы сохранить равновесие. Однако в тот вечер, когда открылась дверь в мой кабинет, он же спальня, и мой сосед Ашот, актер-комик, с подчеркнутым достоинством переступил порог и спросил, почему я не смотрю телевизор, подобный поворот дел не мог бы предсказать никто. Мой первый научно-фантастический роман был только что отправлен из издательства в типографию, я уже начал второй и не мог даже подозревать, что некий романтический генсек перевернет всю мою к тому моменту как бы устоявшуюся, спокойную и размеренную жизнь. Правда, после исполнения биологической миссии Анаит снова утратила интерес к делам своего муженька, но зато я тихонько обзавелся любовницей, это была интеллигентная разведенная женщина, и, хотя недавно она снова вышла замуж и потому прервала отношения со мной, я все же мог надеяться, что достаточно опытен, дабы и впредь позволять себе небольшие приключения подобного рода — и, однако, все, как говорят русские, полетело в тартарары, и я даже не жалею об этом. Мы перебрались с Ашотом — если вернуться к событиям того вечера — в гостиную, я отправил Геворка делать уроки за свой письменный стол, крикнул на кухню Анаит, чтоб она взяла Сильву к себе, и включил старый черно-белый «Рекорд», который Жизель с не свойственным ей остроумием называла Ноевым шкафчиком. Вскоре на экране появился незнакомый субъект, такой же лысый, как я, только нос у него был без горбинки и глаза рыбьи, и, размахивая руками — наверно, жена посоветовала ему сочетать речи с производственной гимнастикой, — стал призывать людей жить по-новому. «Послушай, тебе не кажется, что он словно произносит тост?» — спросил Ашот, я рассмеялся и согласился с ним. Мы снова выключили телевизор и стали играть в шахматы, не зная, что напали на исторический мартовский пленум. Скоро в приходивших из Москвы газетах и журналах появились статьи, в которых упорно повторялся девиз последнего председателя Политбюро, а через какое-то время, зайдя в издательство, я услышал от моего редактора Тиграна осторожно рассказанную новость о том, что в Ереване вчера был митинг, на котором требовали закрытия АЭС и вредных для здоровья химических производств. Астма мучила меня по-прежнему, но, поскольку я жил вдали от промышленных районов и, в отличие от большинства согорожан, хотел по вечерам читать книги, что, понятно, требует света, я лишь спросил у Тиграна, а не протестовали ли против изобилия автомашин, и был весьма разочарован, когда он сказал, что об этом речи не было. Сам я, кстати, вскоре забыл эту беседу, но люди, как известно, имеют свойство запоминать совершенно разные вещи, вот и Тигран несколько лет спустя, когда запасы бензина в Армении иссякли и мостовые в самом деле стали пустоваты, напомнил мне мое пророчество — но разве это можно было сравнить с новеллой Даниеля о дне свободного убийства!

Советская власть, получается, была весьма скучна, потому что строго и даже жестоко подавляла здоровое, агрессивное национальное чувство, пытаясь подменить сопровождающее его небольшое веселое кровопускание этнографией и фольклором. Мне кажется, что именно эта скука и погубила государство — ну долго ли можно слушать речь одного и того же тамады, особенно когда стол накрыт бедно. Разумеется, то любовное отношение к нациям, о котором я, по-моему, говорил в начале своих записок, не было обусловлено неким особым гуманизмом (в случае необходимости та же власть откомандировывала какой-то этнос в полном составе из степи, например, в тайгу), просто вся энергия коммунистов уходила на классовую борьбу, и на другой фронт у них уже не хватало сил. Теперь же, когда главная цель, можно сказать, была достигнута, то есть все классы превратились в сборища более или менее одинаковых каторжников, которым была оставлена единственная свобода — валять дурака на работе (похлебку ведь выдавали практически бесплатно), настало время завоевывать следующую высоту, и, чтобы побудить к этому народ, генсек и прибегнул к помощи жестов. Результат был, увы, как всегда, противоположен ожидаемому: большинство людей забросило и тот минимум труда, который, позевывая, еще выполняло, и вышло на улицы послушать тех, кто сам полагал себя пригодными для управления государством. Поскольку должность министра экологии не удовлетворяла честолюбие новых проповедников, они вскоре бросили речи о правильном дыхании и сообщили нам большую новость: что человечество состоит из разных национальностей, на что почти весь Советский Союз поднялся на цыпочки и воскликнул: «Эврика!» Еще какое-то время власть сопротивлялась, боясь (большевики всегда отличались трусостью), что, если дать народам волю, начнется дебош, но в конце концов махнула рукой. Действительно, что может быть лучшей альтернативой надоевшему миру, чем война!