Марина Кудимова - Бустрофедон

В кухне оказался Костя, который почти туда не выходил, готовя еду на плитке в комнате.

— У меня пецилия родила, — сильнее от счастья дрожащим голосом сказал он. — Хочешь посмотреть?

Геле было неловко обижать Костю, но ей немедленно пришло в голову, что у него тоже может вырасти, зашевелиться и оттопыриться, и, помотав головой, она ринулась в свое жилище. Ее корежило, как при начале болезни. В Костиных рыбах она уже разбиралась достаточно, и пецилия действительно была прекрасна, горда и всегда взволнованна.

— Померяй температуру, — сказала Бабуль, считавшая градусник лучшим лекарством.

Температура была выше, чем можно мечтать, а это значило, что в ближайшие минимум три дня выход на улицу будет закрыт теми же тремя дверями.

Из страха столкнуться с Мужиком Геля не зафиксировала и первой городской весны. Когда в школу уже ходили без пальто, но еще не принимали в пионеры, а страх не до конца обмелел, мама уехала по турпутевке в Польшу. Турпутевку ей помогли добыть вездесущие военпреды. В пионеры приняли автоматически. Геля на другой же день забыла надеть галстук. Анна Ивановна неожиданно не поддержала созыв по такому поводу совета отряда, председателем которого назначили дочь большого начальника Галку, вопреки птичьему имени напоминающую скорее молочного поросенка.

— Пионеры-герои умирали, но не снимали галстук, — гнусаво, точно Гуня, сказала Галка.

«А если бы сняли, остались живы?» — хотелось осведомиться, но предпочтительнее было промолчать.

Иногда в ней срабатывал инстинкт самосохранения. О нем она узнала от Кости. Про смерть, как теперь представлялось Геле, она знала поболее отличницы Галки, которую привозили в школу на черной «Волге».

Из содержимого чемоданов, по возвращении из Польши вывернувших нутро по всему дому, Гелю заинтересовал предмет самый мелкий, но не имеющий цены — шариковый карандаш. Тонкий, как игрушечная сабелька сиротки Козетты, болотного немаркого цвета, с золотым ободком округ разъема, с синей мазучей пастой внутри стержня, похожего на молодой картофельный росток. Понимая подспудно всю бездну риска, Геля не удержалась и принесла драгоценность в школу.

Наслаждение длилось в течение одного урока. На первой же перемене, вырывая двойной цилиндрик друг у друга, беспрерывно и беспардонно его развинчивая и свинчивая, одноклассники принялись испещрять все вокруг иероглифами и зигзагами. Классный шут Сережа Туренко, задрав форменный, только что введенный в школах темно-синий пиджак, густо татуировал драгоценной пастой свой тощий живот, выкрикивая в экстазе шаманские заклинания. Геля, уже фактически смирившись, ждала спасительного звонка и появления Анны Ивановны. Но одновременно с ее появлением волшебная капсула была повержена под многочисленные парные ноги и с хрустом расчлененена на невосстановимые фрагменты. На парту Геле был свергнут пустой стержень с засунутой в него спичкой и следами зубов: кто-то обкусал пластиковую трубочку сверху донизу.

Геля почувствовала, что стержень, заполненный живоносным составом, вынут из нее самой. Безмолвно собрав растерзанный портфель, где, по всей видимости, искали продолжения поживы, Геля прошла мимо ошеломленной Анны Ивановны, никем не остановленная, покинула школу и тихо побрела по улице, не поднимая глаз от трещин на асфальте и стараясь на них не наступать. Из-за несчастного карандашика бадминтон Геля пропустила. Он в ее поле зрения даже не попал. Остался лежать в черном чехле среди подарков из ограниченно дружественной Польши.

Гелю вызвали к директору Колчигину. Голос у него был хриплый, как у Данилы, но костюм пригнан по фигуре.

— Вот дело что! — прохрипел занятой Колчигин. — Ты распорядок не нарушай — пиши пером. Нам капиталистицкие штуки не нужны. Прочти три раза «Моральный кодекс строителя коммунизма» — он на лестнице висит. Потом перескажешь содержание. Близко к тексту. Домой не пойдешь, пока не выучишь.

«Моральный кодекс» Геля прочла единожды, ничего не запомнила, но Колчи-гин о пересказе забыл. Геля подождала возле кабинета, поковыряла стену в марсианских разводах и пошла себе домой.

На следующий день после шариковой трагедии возле школы она увидела отца. После смерти деда Геля ни разу не вспоминала о нем — большая потеря поглотила меньшую. Отец был высок ростом. Геля подняла глаза и увидела, что у него на куртке сломалась молния, и он грубыми мужскими стежками пришил металлические крючки и петли. Ее пронизало чем-то острым, словно рыбья косточка. Наверное, это и была жалость, которой раньше Геля не испытывала, но повторяла это неиспытанное слово, как и другие, подражая взрослым. Она не знала, чем помочь отцу. Сама не заметив, вложила руку в его ладонь, и они в молчании двинулись по улице. Отцовская рука подрагивала, и Геля поняла, что он немного выпил. Но она уже знала, что человек такой, какой он пьяный, а отец не шатался и не падал, зато купил ей мороженое. Оно таяло от вспотевшей руки, зажимаемой отцовской, и Геля перемазала школьную форму, без того ежедневно страдавшую от мела и тряпки, которой стирают с доски.

Мама устроила истерику, как выражалась Бабуль, когда кричали и не могли остановиться.

— Он меня мучил, ревновал к каждому столбу! Ты — предательница!

Бабуль тихомолком гладила Гелю по коленке под столом. Это означало, что отвечать не стоит. Но отвечать не стоило никогда, и Геля об этом прекрасно знала. Дальше пошло еще скучнее.

— Неблагодарная! — кричала мама. — Ты почему в бадминтон не играешь? Я его на последние деньги купила! А отец твой любимый алиментов не платит!

Про последние деньги говорилось чуть не каждый день, при этом покупались продукты и наряды для мамы. А что такое «алименты», Геля не знала, но теперь собиралась выяснить.

— Я не умею, — сказала Геля касательно бадминтона.

— А что ты умеешь? Двоечница! — кричала мама. — Будешь все лето математикой заниматься!

«Скоро лето!» — подумала Геля и стала вспоминать Туторовское, Брянский лес и деда в белой куртке, которую он называл каким-то яблочным словом «тужурка», и легкой шляпе в сеточку.

Когда истерика более-менее улеглась, Геля осторожно взяла чехол с бадминтоном и неслышно вышла во Двор. Она хотела спрятать его понадежнее, но не отыскала хорошего места.

— Чего это у тебя? — шустро подлез Колян Водищев.

— Так, — сказала Геля неопределенно.

В строгой иерархии Двора она уже заняла свое место. Двор говорил на том же языке, что и Туторовский, сильно переучиваться не пришлось. Процесс возрастал многоступенчато. Учитывались происхождение, родственные связи, степень неподчинения взрослым законам. Необходимым условием приобщения и последующего посвящения было отсутствие жадности. Но всякий, успевший произнести: «Сорок один — ем один», освобождался от повинности, заключавшейся в опережающей формуле: «Сорок восемь — половину просим». Варианты считалки про зайчика — любителя прогулок — тоже повторялись. Попав в больницу после роковой встречи с охотником, в одном случае зайчик совершал действия криминального характера («он стащил там рукавицу»), в другом выявлял признаки дистрофии («оказался он, как спица»). В общем, по части фольклора Геля не подкачала.